Крысиный король - Дмитрий Стахов

…После школы прапорщиков в белобрысой башке Потехина что-то щелкнуло. Два года были лишь подготовкой. Его пропитывали советским патриотизмом, и пропитка вышла наружу. Потехин стремился исполнить интернациональный долг, верил в злокозненность мирового империализма.

Его тетка слушала потехинские откровения с непроницаемым лицом. Подкладывала нам — мне и дембельнувшемуся со мной латышу Банису, — запеченной в печи картошки, поливала картошку сметаной. Лишь раз, после слов Потехина о долге и чувстве Родины, она повернулась к красному углу и перекрестилась на стоявший там портрет Льва Толстого. Мы с Банисом оказались в ее доме по воле предопределенного случая. Потехин отгуливал положенный отпуск, готовился к отправке в Афганистан. Блудил с деревенскими девками, наведывался к дачницам, искавшим у Потехина отдохновения от садово-огородных работ.

Уже тогда его беготня с членом наперевес начала приобретать организованные черты. Из деревенских выделял сестру мента, который через много лет ментом быть перестал, заделался фермером, тем самым, что получил разрешение на захоронение на закрытом кладбище, ухаживал за потехинской могилой, установил на ней плиту с барельефом — Потехин в профиль, на фоне танка, за танком — афганские горы. После кладбища, когда я привозил в ту калужскую деревеньку шикарную Лэлли, потехинская тетка шепнула, что и фермерско-ментовская сестра, и фермерско-ментовская жена родили, обе с небольшой разницей во времени; мальчишка сестры — вон он, бегает между кладбищенскими оградами, на Кольку не похож, чернявый какой-то, а вот девчонка жены — вылитый Потехин. «Ужас, — подумал тогда я. — Девочка с потехинской физиономией — это несчастье!» — и вспомнил, что из дачниц на Потехина более других запала жена спецназовского подполковника, здоровенная бабища, тонкоголосая, рябая и кривоватая.

Банис сказал, что подполковничиха похожа на второго вратаря рижского «Динамо». Вратарь круглый год ходил во вьетнамках.

Мы пришли к подполковничихе после ужина у потехинской тетки, и она кормила нас блинчиками с прошлогодним засахарившимся смородиновым вареньем. Трепала то меня, то Баниса по шее, приговаривала: «Эх, мальчишки!» Потехин сидел напротив нее. Они обменивались взглядами, полными неподдельной нежности. Потехин всегда относился к своим женщинам с любовью. В один отдельный момент времени он любил каждую всем сердцем. Они это чувствовали. Не догадывались, что эта любовь может пройти через несколько мгновений, но были под чарами.

Незадолго до отправки в отпуск Потехин сумел трахнуть помощницу гэбиста, что проверял будущих прапорщиков-интернационалистов. Помощница таскала за гэбистом папки с личными делами. Как ему это удалось, почему сам гэбист не таскал свои папки, было ли у помощницы гэбистское звание, была ли она сама гэбисткой — неизвестно. Потехин увидел в ней признаки того контингента, можно сказать — неограниченного, на котором следует практиковаться в дальнейшем. Портить им породу. Запускать туда враждебные гены. Так он, во всяком случае, говорил. Потехину часто приходилось верить на слово. Даже когда он явно сочинял. А в этом секрет настоящей дружбы.

Из части нас с Банисом отпустили последними. Начальник штаба, литовец Туйнила, краснолицый майор, не любил латышей и евреев. Евреев сильнее. Туйнила придумывал нам аккорды за аккордами. Последним был аккорд по расчистке старого сортира за аккумуляторным цехом танкового парка. Выгребать слежавшееся дерьмо мы закончили в первых числах июня.

Банис хотел перекантоваться у меня день-другой. Мы выпили портвейна в кустиках возле железнодорожной станции, пропустили электричку, выпили водки, наконец сели в электричку, добавили, глаза Баниса стали почти что белыми, он громко спросил — пойдем ли мы в Мавзолей и в какой позе там лежит Ленин? «То есть?» — переспросил я. «Ну, на левом боку, как Будда, голову подперев рукой, вот так…» — Банис попытался завалиться на скамью, но встретил сопротивление со стороны маленькой женщины с бидоном: «Нажрался, защитник!» — сказала она и ткнула Баниса в бок острым локтем. — «Или на животе, — продолжил Банис. — Оперевшись подбородком на сложенные руки… Вот так!» — он вновь попробовал изобразить позу вождя мирового пролетариата.

Стоявший в проходе седой и румяный мужик в синем костюме сказал, чтобы мы вели себя прилично, через ряд от нас майор-артиллерист сложил газету и вышел в тамбур, кто-то громко сказал, что мы какие-то подозрительные дембеля — у одного акцент, другой заикается — я был всего лишь пьян, — что дембеля уже все по домам разъехались, что если мы и настоящие, то самые-самые нарушители армейской дисциплины и субординации, а скорее всего — провокаторы.

Последнее слово Банису не понравилось. Он встал, повернулся к говорившему. «Повтори!» — потребовал Банис. Я ждал, что потом Банис или скажет: «Мой дед таких, как ты…» — его деда, охранника концлагеря, англичане вывезли на острова, потом торжественно повесили по приговору королевского суда, — или попросту вмажет. Я видел, как в тамбуре майор говорит по внутренней связи с машинистом. Приближалась большая станция. Там нас мог встретить патруль, коменданты любили давать дембелям десять дней гауптвахты, и эти дни могли оказаться пострашнее первых дней в карантине. Я подхватил свою сумку и обклеенный эрошными девицами портфель Баниса, схватил Баниса за локоть, потащил к противоположному тамбуру.

«Андрюша! Дай я ему ебну!» — попросил Банис, но я не дал: до станции был маленький полустанок, не все электрички там останавливались, но наша остановилась, и мы оказались на тихой платформе: пели птички, грело солнце, пахло шпалами, на лавочке сидели две девки, одна курила, другая лузгала семечки. Между ними стоял магнитофон «Весна». АББА пела «Happy New Year, Happy New Year». «Здравствуйте, девушки!» — сказал Банис и шаркнул ножкой.

Поздно вечером нас сильно побили на деревенских танцах. Могли убить. Старший брат одного из бивших, бригадир-тракторист, служил когда-то в нашей части, покуривая в кулак наблюдал, как младший со товарищи нас метелят, подхватил выпавший военный билет Баниса, отошел к фонарю, увидел подпись начальника строевой части и избиение остановил. Утром мы проснулись в сарае тракториста, умылись из ведра.

Бившие были сильно пьяны, часто промахивались, попадали друг по другу, но доставшегося было достаточно, чтобы вид наш внушал ужас. Банис вправил себе нос и сказал, что в таком виде он не может появиться в городе-герое, в порту пяти морей, столице великой страны. «Поехали к Потехину!» — предложил я: Потехин демобилизовался на полгода раньше нас и должен был жить у своей тетки. «Это кто? — спросил Банис. — Механик из нашей роты? Который книжки все читал?» «Он», — подтвердил я и попытался оправдать Потехина: «Он не нарочно…» «А вот скажи мне, — Банис стряхнул с кончика носа кровавую соплю. — Скажи, зачем читать книги, если у тебя есть свои мысли? Свои убеждения?» «Ему, может, нравились всякие истории. Он сказки любил читать…» «Сказки? Ну-ну…»

…Раньше консула в отделении оказался сын Зазвонова. Теперь — влиятельный силовик, под ним несколько районов Подмосковья, тогда — недавний выпускник гэбэшной школы, вежливый, уважительный к друзьям отца. Зазвонов пристроил сына в службу, которая приглядывала за ментами на режимных объектах. Зазвонов-сын заступил на дежурство, и ментовский рапорт о коленопреклонении на Красной площади попал именно к нему. Фамилию Каффер он опознал сразу, фамилия Потехин показалась знакомой. Зазвонов-отец не раз баловал сынишку армейскими рассказами, бывший командир танка не мог не упомянуть о своем механике-водителе. Зазвонов-сын связался с отцом, Валерий Павлович встрепенулись, попросили разобраться, и Павел Валерьевич разобрался, появился в отделении рано-рано утром, оказался — потом, через годы, все встало на свои места, — милым, улыбчивым молодым человеком в скромном сером костюме.