Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия - Максим Кантор

Впрочем, претензия к Марксу глубже; лишь на поверхности эта претензия связана с техническим аспектом капитализма. Дело совсем не в этом.

Причина неприязни к Марксу среднего класса — здоровое чувство самосохранения, которое в секулярном обществе проявляется по отношению к любой назойливой религии. Ненависть гражданина к Марксу имеет ту же природу, что и ненависть ко всему великому вообще. Мещанин не любит крупные форматы, он ненавидит величественное как отрицание масштабов собственного бытия, он не желает знать, что можно быть принципиально человечнее его: это ущемляет чувство собственного достоинства. Никому не будет приятно, если ему постоянно указывать на его мелкость; и дистрибьютор холодильников, и портфельный инвестор имеют свою гордость. Им кажется (и у них есть на это некоторые основания), что они — люди, они имеют сердце и душу, они любят своих детей и верят в Бога. Доза гуманности и порядочности, которая существует в современном обществе, признана за необходимую и достаточную; избыток вреден — и мещанин подозревает, что избыток гуманности сулит беду. Когда говорится о сверхгуманности и сверхответственности, то возникает подозрение. Желание добра ограниченному кругу лиц понятно; но как хотеть добра сразу всем? Мещанин уверен, что такое желание лицемерно. Мещанин приветствует философию Вебера и мораль протестантизма, аккуратное оправдание стяжательства и удушения себе подобных кажется обоснованным: зла мы не хотим, но так устроен мир, в этом правда соревнования — а желать общей ответственности всех перед всеми может только тот, кто хочет казармы. Да, мы желаем счастья близким, трудимся и получаем вознаграждение — что здесь неправильно? Благосостояние небольшой группы людей, возможно, связано с тем, что большинство людей на планете находятся в значительно худших условиях; но постоянно жить с этой мыслью невыносимо.

Равным образом трудно поверить в искренность желания подставить другую щеку после удара по первой щеке — здесь видится некий подвох, находятся аргументы: а что же крестоносцы не подставляли щек арабам? И впрямь, прекраснодушные проповеди легко разоблачать. Мещанин склонен видеть во всем величественном подвох, спрятанную расчетливую схему — сам пророк якобы за равенство, однако сам он не работал, жил за счет Энгельса… легко, знаете ли, на чужом горбу… знаем мы это ленинское «отдайте детям», а сам Ильич, небось, в три горла жрал, и т. д. Уличить пророка в бытовой мелкости стало своего рода спортом мещанина; начиная с Нидерландской революции, отказавшейся от огромных помпезных католических картин ради описаний честного быта отдельного бюргера, секулярное мещанство противопоставляет «великим несбыточным целям» достойное бытие честного семьянина. Величественное противно среднему классу — это доказано на примере малых голландцев: мещанину оказалось достаточно натюрморта с селедкой и пивом, а рембрандтовское «Возвращение блудного сына» бюргеру уже ни к чему. Мещанину мир понятнее, когда он видит рациональные причины и следствия; мещанин — стихийный позитивист. Все, что выходит за рамки сегодняшнего разумного, таит опасность, и это логично. Маркс хотел быть как Христос; это звучит просто до идиотизма, но понять затруднительно: как Христос сегодня — это как?

Фраза Маркса из письма Вейдемейеру о том, что он принес в жертву делу свое здоровье, здоровье и счастье своей семьи, жизнь своих детей, но не «мог повернуться спиной к страданиям человечества», для гражданина, приверженного так называемой протестантской этике, звучит кощунственно. В обывательской городской среде бытовал анекдот: некто ест булку, ему намекают на голодающих Африки; любитель булки резонно возражает: «Отсюда мне булку все равно не докинуть». Принес жизнь детей в жертву каким-таким абстрактным страданиям человечества? Это звучит апофеозом лицемерия: невозможно представить, что некто отдает жизнь детей за абстракцию, невозможно представить себе, что для кого-то «страдания человечества» не абстракция, а конкретное несчастье. Конкретное несчастье выглядит иначе.

Четверо детей в семье Маркса умерли: дочь Женни — в возрасте 38 лет; Гвидо, Франческа и Эдгар — в младенчестве. Умерли дети Маркса от нищеты. Эта простая фраза ужасает. Известно, что некоторые революционеры терпели ежедневные муки в течение многих лет; страдания Бланки, Кампанеллы, Чернышевского, Грамши были следствием их персонального выбора. Однако ни один из этих мужественных людей — ни в римской тюрьме, ни в Вилюйске — не терпел ежедневного голода собственных детей. Прибавьте к этому чадолюбие евреев — а Маркс чадолюбием обладал не в меньшей степени, чем его соплеменники. Многолетняя жизнь в нищете, скудный быт, постоянные болезни — и смерти детей, следовавшие одна за другой: скажите, есть ли что-то на земле, во имя чего можно пожертвовать детьми? Некоторые восхищаются фразой Сталина, не захотевшего обменять своего сына, находившегося в плену, на фельдмаршала Паулюса; в дальнейшем Яков Джугашвили погиб. В судьбе Маркса не было театрально драматических моментов — только ежедневная работа: курение, исписанные коробы бумаги, кофе, книги, в которых он заламывал страницы, чтобы не забыть цитату, сломанная мебель, которая ужасала посетителей, бесконечные болезни, которые рано сделали его стариком, ежедневное отсутствие нормальной еды, и, как следствие, смерть детей. У семьи не было денег на гроб дочери Франчески — и крик рвется из груди мещанина: ради чего эти жертвы? Во имя лагерей? Казарм? Продразверстки?

Он предлагал жене вернуться с детьми в Трир к ее родителям; жена отказалась, хотела умереть рядом с мужем; из Берлина в Париж, из Парижа в Брюссель, из Брюсселя в Лондон — и везде та же нищета. Истовое принятие судьбы напоминает не то протопопа Аввакума с женой («ино еще побредем»), не то отношения в семье Модильяни. Однако Модильяни — художник, богема, пьяница; протопоп Аввакум — человек веры, отменяющей доводы рассудка. В случае Маркса перед нами человек, превосходящий по интеллектуальным данным любого из современников, гений рассудительности. Он так поступал обдуманно. В знаменитой анкете на вопрос: «Ваша отличительная черта?» — он отвечает так: «Единство цели». Какова должна быть цель, ради которой отдают жизнь детей? Сознание среднего класса вместить такую цель не в состоянии — представляется, что перед нами сумасшедший или до крайности жестокий человек. Он был ослеплен, он ошибался, он фанатик миражей — и это самое мягкое, что про Маркса говорят.

Это упрек того типа, что бросает священнику Панлю героический доктор Риэ («Чума» Камю), глядя на труп ребенка: «Этот, надеюсь, ни в чем не успел согрешить?». Пафос доктора состоит в том, что надо делать дело текущего дня, а рассматривать чуму как наказание Божье непродуктивно. Камю не дает возможности священнику ответить так, как следует ответить священнику; с течением времени Панлю просто вливается в отряды обороны, признав, что от молитв толку мало; будь на его месте Христос, он бы показал доктору, что в их позициях нет расхождений, просто его метод иной: Христос просто воскресил бы мертвых. Но для воскрешения необходима вера, а веры светский человек опасается: квазирелигии XX века принесли много бед.

Религиозный аспект в учении Маркса, безусловно, присутствует: было бы лицемерием отрицать, что прорехи между теорией и историческими исследованиями заполнены истовой убежденностью. Никогда бы не срастить знание о прибавочном продукте и призыв к интернационализму, если бы скрепой не служила фанатичная вера. Но то, что объяснимо у одного автора, неприемлемо в науке. В Советской России (стараниями Ленина в первую очередь) выражение «марксистский анализ» означало прямую противоположность диалектике. Никаких противоречий в суждениях не допускалось. Слово «диамат» (диалектический материализм) стало символом неподвижности суждения. Так называемые диаматчики проделывали привычную процедуру оболванивания себя и окружающих: «Факт берется из действительности, чтобы стать философской категорией? Но социалистическая действительность прекрасна — почитайте передовые газеты. Нищета и пьянство, которые наблюдаются в отдельной деревне, суть нетипичные пережитки капитализма. В чем диалектика? Марксистская диалектика — в умении отделить типичное от случайного. Ergo: программа коммунистической партии есть передовое философское учение». Этот доктринерский бред люди слушали 70 лет подряд. Марксизм мутировал в религиозное учение — на российской почве его часто называли «большевистским православием», имея в виду краснознаменный обряд.