Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия - Максим Кантор

И что важно — перманентная европейская война XX века развивалась как бы сама собой, с неотвратимостью и логикой производственных отношений; ее словно вырабатывали промышленными методами. Это буквально так: война XX столетия есть война менеджментов, ее основания — логически вытекающие из процесса труда, а вовсе не вызванные амбициями монархов; бельгийцы, вспарывавшие животы немцев, и англичане, стрелявшие в австрийцев, никак особенно не ненавидели друг друга, их монархи (если говорить о первой фазе мировой войны) были родней и не хотели кровопролития; война меж народами случилась как-то сама собой, по той же логике, по какой цены на золото растут, а зарплата сокращается, так получилось по законам рынка.

После первой Франко-прусской случилась вторая Франко-прусская (Первая мировая), а затем и третья Франко-прусская (Вторая мировая началась именно как франко-прусский конфликт), и тот сценарий, который Маркс набросал, осуществился полностью. То была новая европейская Столетняя война, разросшаяся до мировой. В ходе войны (сначала монархической, а затем демократической, как бы народной) определялся тип управления, выясняли форму владения миром, т. е. уточняли форму капитализации мира. Франко-прусская война означала столкновение двух систем управления — обе (та, которую представлял Луи Наполеон, и та, которую представлял Бисмарк) претендовали на глобальность. В этом смысле книга «Капитал» непосредственно связана с историей войны, войной спровоцирована и отвечает на войну — как на квинтэссенцию капиталистического порядка.

Уместно вспомнить, что Маркс и Энгельс — прежде всего военные историки. Их редко так называют, хотя в данном эпитете нет преувеличения. Не в меньшей степени, нежели Лиддел Гарт или Клаузевиц, Маркс и Энгельс могут считаться знатоками сугубо технического аспекта войн. В течение многих лет Маркс писал регулярные статьи в газеты, посвященные анализу международного положения, чаще всего войнам; Энгельс написал тома по вопросам войны как культурного феномена. Маркс сопрягал все знания («сумма»), война и экономика были предметом исследования именно в своей взаимосвязи.

«Претворение труда в действительность выступает как выключение рабочего из действительности до такой степени, что рабочий выключается из действительности вплоть до голодной смерти».

Эта фраза (в суконном переводе) не вполне понятна. Суть в том, что отчужденный от рабочего продукт его собственного труда (товар использует рабочего, предмет использует человека), товар, делается существенно важнее жизни человека, произведшего его. Не только нация или фанатичный коллектив становятся угнетателем индивидуального существования (ср. лозунг нацистской диктатуры: «Ты ничто, а твой народ — все»), но прежде всего процесс капитализации, процесс социальной деятельности — человек участвует в процессе производства того, что делается намного ценнее его жизни. Нефтяные скважины и алюминиевые карьеры значат много больше, нежели люди, приглашенные для их обслуживания, — больше именно как стоимость, как ценность. Прежде чем убить человека на войне, никчемность его существования доказывают в мирное время; война лишь добивает — доделывает то, что уже сделано.

Современный капиталист с удовольствием опровергает «Капитал»: помилуйте, институты пособий функционируют бесперебойно. Капитал регулярно создает рабочие места, кормит людей, а не лишает их жизни. Голодная смерть если случается, то в местах, не тронутых печатью демократии. Войны неизбежны по причине неокончательной победы демократии в мире, по причине неоднородности трудового договора и нестабильности рыночных отношений. При современном капитализме народы переходят в состояние войны не злой волей королей, но как бы силою вещей. Сказать, что спекуляции неизбежно приводят к убийствам, будет не вполне точно; однако еще более неточным будет игнорировать связь рынка и войны. Для того чтобы быть поданным к столу войны, гражданин должен перейти в ранг неодушевленного предмета; когда войны стали волеизъявлением народа (феномен демократической войны снимает с капиталиста вину за массовые смерти, войны происходят по решению демократического правительства, выражающего волю народа), превращение людей в пушечное мясо происходит по законам их мирной жизни. Иными словами, «мясо рынка» и есть тот самый товар, который на другом прилавке называют «пушечным мясом». Происходит этот ребрендинг постоянно и повсеместно — ровно по закону, описанному Марксом.

В условиях либерального рынка, когда якобы благородные войны идут «за свободу» и «против рабства», возникает любопытный парадокс: свобода вменена цивилизацией как главная ценность, как тот общественный принцип, за который людям стоит умирать; однако это так называемая свобода возможностей, свобода на старте, а отнюдь не субстанциональная свобода. Отдает жизнь за стартовую свободу тот, чья субстанциональная, всегдашняя свобода принесена в жертву легко, и на том основании, что этот индивид не состоялся в качестве свободного и успешного, человек отвоевал себе лишь судьбу рядового. Процесс отчужденного труда превратил его в пушечное мясо, но в этот процесс он включился по своей свободной воле, ему был дан шанс выбрать, и он, воспользовавшись свободой на старте, стал тем, кем сумел. А теперь он умирает за эту самую свободу — ведь это его личная свобода. Он отдает жизнь за свободу на старте, за свободу, в сущности, временную, а взамен приобретает смерть навсегда.

На войне демократий (а Франко-прусская война 1870 г. была прообразом демократических войн XX в.) основной принцип капитала проявляется в полную силу — просто товарный фетишизм переходит в разряд фетишизма свободы.

Франко-прусская война уже давно не означает конфликт Парижа и Берлина, это словосочетание выражает кризис управления западной цивилизацией. Сегодня западный мир находится в том состоянии, когда очередной франко-прусский конфликт неизбежен, кризис рынков выдается за кризис истории — так происходит в сознании среднего класса, отождествившего себя с историей; это нонсенс, это неправда, но средний класс верит в то, что свобода на старте имеет отношение к благу. Мир ищет новую форму контроля, новую форму распределения «индивидуального блага». Франко-прусская проблема, возведенная в степень проблемы цивилизации, означает поиск приемлемой формы управления большими массами свободнорожденных людей в целях наживы. В ходе такого поиска многих из людей лишают жизни.

Утилизация марксизма шла повсеместно — к своим нуждам его приспособили не только советские аппаратчики. Прежде всего Маркс пригодился как раз капитализму — для демонтажа старой государственности в угоду корпоративному сознанию.

Корпорация — это ведь ячейка либерального общества, корпорацию можно трактовать как общину; это без малого фаланстер, это своего рода коммуна нового типа, чем же не похоже на артель и гильдию? Отличие имеется: корпорации не образуют общество, они общество раскалывают. Город и, соответственно, городская культура возникали как следствие взаимодействия цехов и взаимовыручки гильдий; но сегодня общество и народонаселение — обуза для корпоративного строительства. По видимости, корпорации выполняют роль «марксистскую», дерзновенную — разрушают формы старого мира; по сути же государство как инструмент насилия капиталу не мешает; отныне мешает государство как конкурирующая корпорация. Любому президенту корпорации мешают пенсионные гарантии; объединение тружеников на почве, отличной от корпоративного интереса, нежелательно — и находка последнего века состоит в том, что для борьбы с социализмом уместно использовать «левый» марксистский дискурс. Труженику объясняют, что в его интересах отказаться от полицейского государства; оживляется правозащитная риторика прошлых веков: «Мы сообща боремся за твои гражданские права», — объясняет президент корпорации наемному рабочему. Отныне данная риторика значит противоположное. Марксизму навязывается роль центробежная (ведь марксисты хотели отказаться от государства), и в колонны менеджеров корпораций вливаются рабочие, обиженные на режим. На деле марксизм говорит об отказе от государства в пользу «царства свободы»; речь идет о поле взаимной ответственности, т. е. еще более цельном общественном институте, нежели теперешнее государство. Но гегемон-менеджер заставляет пролетариат принимать участие в своей борьбе — и за цели, совершенно чуждые пролетариату.