Словарь Ламприера - Лоуренс Норфолк

— Джульетта? — голос его звучит неуверенно. Он знает, что в этой сцене чего-то недостает. Отец! Он делает неверный шаг в сторону, падает и остается недвижим.

Тем временем внизу гусь почуял-таки уготованную ему судьбу и ринулся на свободу, что не слишком удивительно, ведь Рождество не за горами. Когда дело доходит до трансконтинентальных путешествий (по неким необъяснимо точным навигационным приборам), общепринятое и единодушное мнение гласит, что гусь здесь непревзойден. Однако знаток непременно добавит к этому, что некоторые маневры гусю все же не по зубам, и в первую очередь — поворот. Под одобрительные выкрики Поросячьего клуба гусь летает под потолком с видом некоторого удивления, что само по себе тоже не удивительно, ведь он то и дело пытается пролететь сквозь стену. Просто чудо, что он до сих пор держится в воздухе, да еще в трех-четырех футах над головами. Хлоп! Ну вот, опять.

Однако Карга смотрит на это с иной точки зрения. Она кидает вверх подушки, пытаясь сбить гуся на пол. Пока у нее ничего не получается, но в стенах торчат гвозди, на которых когда-то висели довольно-таки дрянные акварели, написанные в манере Джона Опия, корнуоллского чуда, одним из прежних завсегдатаев таверны, ныне покойным. Гусь пока не встретился ни с одним из них (еще одно чудо), но пара подушек уже нашла свою цель, и гусиный пух, словно хлопья снега, летит на Поросячий клуб. Многие из присутствующих, перемазанные жиром от бекона и жареной свинины, представляют собой довольно липкие поверхности. Двуногие, обретшие перья, начинают подпрыгивать, подражая полету гуся, но гусь отнюдь не радуется тому, что стал центром всеобщего внимания. (К тому же понятно как дважды два, откуда взялось это таинственное белое вещество.)

Среди всего этого гама один лишь Септимус слышит донесшийся из верхней комнаты стук от падения. Возможно, он подозревал, что обязательно его услышит. Взлетев по лестнице и вбежав в комнату, он обнаруживает Ламприера растянувшимся на полу. Похлопывания по щекам извлекают из глубин его желудка бессвязные междометия. Легким рывком Септимус поднимает его с пола, перебрасывает через плечо и направляется к двери, но тут в комнату проскальзывает Уолтер Уорбуртон-Бурлей.

— Подумал, может, вам нужна помощь, — ухмыляется он. — Он ее не тронул?

— Разумеется, нет, — коротко бросает Септимус и, придерживая Ламприера, выходит из комнаты, обогнув двух женщин в голубом, которые заглядывают в глубь комнаты с хозяйской заинтересованностью. Ламприер почти в полный рост качается в воздухе, ноги, согнутые в коленях, перекинуты через плечо Септимуса, руки свесились чуть не до самого пола. Старшая из женщин останавливает Септимуса.

— Ваш выигрыш, — говорит она.

— Его, — кивает Септимус на перевернутое вниз головой тело. Женщина пытается впихнуть разбухший кошелек в руки Ламприера, но безуспешно.

Его ладони не способны ничего держать. Наконец она засовывает кошелек в его полуоткрытый рот. Уорбуртон-Бурлей тем временем извлек собственный кошелек и теперь выкладывает цепочку холодных монет вдоль теплой спины девушки, по одной на каждый позвонок. Она слегка ерзает.

— Лежи спокойно, Розали, — вкрадчиво шепчет он. — Вначале всегда тяжелее всего.

Ламприер приходит в себя, когда они спускаются по лестнице. Он что-то мычит, выигрыш, словно кляп, затыкает ему рот. Он плывет вниз головой по направлению к людям, чьи ноги приклеены к потолку. Внизу хрустальное дерево звенит листьями, а вокруг него неуклюжими кругами летает большая белая птица. Голова такая легкая, что поднимает за собой все его тело вверх, почти под самый потолок. Тут все ходят вверх ногами, бедолаги.

Поросячий клуб еще не утратил интереса к гусю. Они решили исполнить в его честь серенаду и для этого разделились на солистов и хор. Пока они выстраиваются друг напротив друга, словно две команды, собравшиеся состязаться в исполнении куплетов, кто-то замечает, что гусь летает кругами (если можно назвать кругами эти затейливые кренделя), и тут же кто-то еще вспоминает о музыке небесных сфер. Раздается мнение, что если спеть нужную песню, то гусь сам спустится вниз. Аргумент слабоватый, но всем хочется петь, и после неформального голосования они решают исполнить то, что по праву может считаться гимном Поросячьего клуба. Сия «Наследственная песнь» звучит примерно так:

Кто по вертепам грязным бродит? Кого зовут Карман Дырявый? Кто подает на бедность шлюхам И утешает вдов над гробом?

Твой отец! Твой отец! Твой родитель — безобразник. Твой отец! Твой отец! Первый в городе проказник.

Когда наследнику достались Долги, счета и кредиторы, Он пьет, блудит и куролесит. Ты узнаешь пример отцовский?

Твой отец! Твой отец! и т. д.

Ламприер выплевывает кошелек в широкое голенище Септимусова сапога.

— Унеси меня, Септимус. Ради Бога… — Он старается придать своему голосу настойчивость, хотя и не уверен, что его вообще слышно. Твой отец! Твой отец! Но Септимус расслышал или просто сам все понимает. Они бредут к дверям, которые граф уже распахнул перед ними. Септимус и граф обмениваются несколькими словами, после чего граф опускается перед Ламприером на колени.

— Сэр? — Граф трогает Ламприера за плечо. — Мистер Ламприер?

— Эгхмнн?

— Мистер Ламприер? — Перевернутое вверх тормашками лицо графа выглядит очень странно.

— То соглашение, о котором мы с вами говорили ранее… — Голос графа, впрочем как и он весь, переменился. Язык его уже ничуть не заплетается, взгляд сосредоточен. Внезапно приняв очень деловой вид, граф вкратце излагает Ламприеру суть их недавней дискуссии, указывая пальцем через комнату на то место, где она происходила, и напоминает, когда и каким образом протекала эта беседа, после чего пускается рассказывать какую-то очень запутанную историю, которая сейчас явно выходит за пределы понимания Ламприера. Зачем он это ему говорит?

— … между вкладчиками. Тысяча шестисотый год должен был стать для де Виров annusmirabilis , первое же плавание должно было принести огромные, доходы. Мы заняли… Ставка была очень высока; но прибыль, прибыль должна была быть такой огромной… Де Виры всегда были торговцами, всегда держали ухо востро, когда речь заходила о грузе, который можно продать. Когда предприятие провалилось, Томас, четвертый граф, остался ни с чем. Наш род ждало жалкое будущее, если бы не ваш предок. Франсуа Ламприер стал нашим спасителем, наша доля акций ровным счетом ничего не стоила, вы понимаете. Конечно, он продал ее. А когда Компания снова стала процветать, де Виры разбогатели благодаря оставшейся у них доле. Но ваш предок должен был разбогатеть вдесятеро больше против нашего. Тысячи на тысячи! Конечно, когда соглашение было разорвано, удача опять от нас отвернулась. Но мы так никогда и не узнали, почему это произошло. Осада, предательство, что-то в этом роде. Это все уже в прошлом… Но соглашение заключалось без ограничения срока действия, навсегда, я полагаю, вам это известно. Теоретически говоря, его действие должно продолжаться и продолжаться…

Предки, соглашения; совершенно очевидно, граф говорит о чем-то, что должно как-то касаться Ламприера. Вот только о чем?..