Весь Дэн Браун в одном томе - Дэн Браун

почти всем существующим религиозным доктринам и обладает при этом сокрушительной убедительностью и простотой.

До сих пор не могу забыть эту последнюю картинку, думал Кёвеш, вспоминая заключительный кадр презентации на огромном смартфоне. Это поразит каждого человека — и верующего, и неверующего.

После трех дней размышлений рабби Кёвеш ни на шаг не приблизился к ответу на вопрос: как же быть с тем, что они узнали от Кирша?

И у Вальдеспино, и у аль-Фадла тоже не было ясного плана. Два дня назад все трое говорили друг с другом по телефону. Но так ничего и не решили.

— Друзья мои, — начал Вальдеспино. — Очевидно, презентация мистера Кирша не может не тревожить нас… во многих отношениях. Я попросил его позвонить мне, чтобы обсудить ситуацию, но он молчит. Думаю, пора принимать меры.

— Я знаю, что делать, — сказал аль-Фадл. — Мы не можем сидеть сложа руки. Необходимо взять ситуацию под контроль. У Кирша настоящая информационная бомба, и он воспользуется ею, чтобы нанести религиям максимальный урон. Мы должны обезвредить бомбу. Мы сами объявим о его открытии. Немедленно. Подадим это под нужным углом зрения, максимально смягчим удар и насколько возможно уменьшим разрушительное воздействие на души верующих во всем мире.

— Вы предлагаете выйти на публику, — сказал Вальдеспино. — Но, к несчастью, я не представляю, как можно уменьшить разрушительное воздействие этого открытия. — Он тяжело вздохнул. — И к тому же мы торжественно обещали мистеру Киршу, что сохраним все в тайне.

— Помню, — сказал аль-Фадл. — Но из двух зол лучше выбрать меньшее, а именно: нарушить клятву ради всеобщего блага. Мы все в опасности: мусульмане, евреи, христиане, индусы, — все. И учитывая, что мистер Кирш посягает на общие для всех фундаментальные положения, мы должны подать его открытие так, чтобы не потрясти основ.

— Боюсь, из этого ничего не выйдет, — возразил Вальдеспино. — Если уж действовать публично, то единственный приемлемый вариант — заронить сомнение: дискредитировать его самого, прежде чем он объявит об открытии.

— Дискредитировать Эдмонда Кирша? — воскликнул аль-Фадл. — Блестящего ученого, который ни разу ни в чем не ошибся? Мы же все были там. Мы видели его презентацию. Спорить с этим невозможно.

Вальдеспино усмехнулся:

— Так же невозможно, как с тем, что говорил Галилей, Джордано Бруно или Коперник. Веру подвергают испытаниям не в первый раз. Просто наука сегодня снова постучала в нашу дверь.

— Но речь идет о более глубоких вещах, чем открытия в физике или астрономии! — воскликнул аль-Фадл. — Кирш покушается на самую суть религии, подрывает фундаментальные основы веры! Вы можете сколь угодно ссылаться на историю, но, несмотря на все усилия Ватикана заткнуть рот Галилею и ему подобным, их учение завоевало умы. Завоюет умы и Кирш. И ничего с этим нельзя поделать.

После этих слов воцарилась мрачная тишина.

— Моя позиция в этом вопросе очень проста, — сказал Вальдеспино. — Лучше бы Киршу не делать этого открытия. Боюсь, сегодня мы не готовы к нему. И потому я убежден: об открытии никто не должен узнать. — Он выдержал паузу. — Я верю, что все в нашем мире происходит в согласии с Божественным промыслом. Возможно, вняв нашим молитвам, Господь убедит мистера Кирша не делать свое открытие общественным достоянием.

Аль-Фадл громко хмыкнул:

— Не думаю, что мистер Кирш из тех, кто прислушивается к гласу Божьему.

— Возможно, и так, — сказал Вальдеспино. — Но чудеса случаются.

— При всем моем уважении, — с жаром заговорил аль-Фадл, — если вы рассчитываете только на то, что Господь испепелит Кирша до того, как он объявит…

— Господа! — подал голос Кёвеш, пытаясь разрядить накалившуюся обстановку. — Давайте не будем спешить. Мы же не обязаны решать все сию минуту. Мистер Кирш сказал, что собирается объявить о своем открытии через месяц. Давайте все спокойно обдумаем и вернемся к разговору через несколько дней. Возможно, размышления направят нас на путь истинный.

— Мудрый совет, — согласился Вальдеспино.

— Только не нужно затягивать, — забеспокоился аль-Фадл. — Созвонимся через два дня.

— Хорошо, — сказал Вальдеспино. — И примем окончательное решение.

С тех пор прошло два дня, настало время нового разговора.

Рабби Кёвеш сидел в своем házikó и с каждым секундой волновался все больше. Звонок опаздывал на десять минут.

Наконец телефон зазвонил, и рабби поспешно взял трубку со стола.

— Добрый вечер, рабби. — Епископ Вальдеспино был явно расстроен. — Простите за задержку. Боюсь, аллама аль-Фадл не присоединится к нашему разговору.

— Что-то случилось? — забеспокоился рабби. — С ним все в порядке?

— Не знаю. Целый день пытался дозвониться до него, но аллама, похоже… пропал. Никто не знает, где он.

По спине рабби пробежал холодок.

— Неприятная новость.

— Да, но, надеюсь, причин для тревоги нет. К несчастью, у меня есть еще одна… новость, — мрачно проговорил епископ и замолчал. — Я только что узнал: Эдмонд Кирш намерен объявить о своем открытии… сегодня.

— Сегодня?! — воскликнул Кёвеш. — Но он же говорил, через месяц!

— Да, — подтвердил епископ. — Но он солгал.

Глава 6

— Перед вами, профессор, самая большая картина в нашем музее, — вежливо объяснял Уинстон. — Хотя множество посетителей не сразу замечают ее.

Лэнгдон честно смотрел вперед, но видел только водную гладь за стеклянной стеной атриума.

— Жаль, но я принадлежу к большинству. И тоже не вижу картины.

— Дело в том, что она необычно расположена, — засмеялся Уинстон. — Холст не на стене, а на полу.

Мог бы и сам догадаться, сказал себе Лэнгдон. Он прошел чуть вперед и увидел под ногами растянутый на полу огромный прямоугольник.

Он был закрашен одним цветом — насыщенным синим. Казалось, что стоящие по периметру зрители смотрят на небольшой прудик.

— Площадь этого произведения около пятисот шестидесяти квадратных метров, — сообщил Уинстон.

То есть почти в десять раз больше, чем моя первая квартира в Кембридже, подумал Лэнгдон.

— Автор картины — Ив Кляйн. Называется она «Бассейн».

Лэнгдон был вынужден признать: насыщенный и восхитительно глубокий синий цвет вызывает желание нырнуть прямо в холст.

— Этот цвет Кляйн разработал сам, — продолжал Уинстон. — И даже запатентовал его как «Международный синий Кляйна». Он утверждал, что этот цвет выражает особенности его видения мира: нематериальность и безграничность.

Лэнгдон почувствовал, что сейчас Уинстон читает с листа.

— Кляйн в основном известен своими работами с синим монохромом, но еще он прославился скандальным фотомонтажом «Прыжок в пустоту», который вызвал настоящую панику у зрителей в одна тысяча девятьсот шестидесятом году.

Лэнгдон видел «Прыжок в пустоту» в Музее современного искусства в Нью-Йорке. Поразительное фото: хорошо одетый мужчина, выпрыгнув с верхнего этажа, летит, раскинув руки, и вот-вот рухнет на мостовую. На самом деле это результат филигранной работы ножницами, бритвой и клеем задолго до эры фотошопа.

— К