Ричард Длинные Руки - принц-регент - Гай Юлий Орловский

Он появился из стены напротив, обратил ко мне мертвое ужасное лицо и поплыл по коридору дальше, там запустенье, обломки старой мебели, веет заброшенностью.

Когда он прошел через дверь, я, не колеблясь, сильно пнул, и трухлявые доски рассыпались. Призрак уже в комнате медленно подплывает к стене напротив, это монашеская келья, только давно заброшенная, прохудившееся ложе, в стене пустые держаки для факелов, но ни одной свечи…

На моих глазах призрак протянул руки к стене, мне показалось, что с моими глазами что-то случилось: изображение стало двоиться, призрак вытащил из стены увесистый камень, опустил на такую же призрачную табуретку, я помотал головой, но в самом деле в комнате два призрака одного и того же монаха!

Один застыл неподвижно, второй вложил в нишу свернутый в трубочку лист бумаги и осторожно задвинул обратно камень, так что стена стала прежней.

Я раскрыл рот, чтобы поинтересоваться, что это значит, в этот же момент оба призрака слились в один. Тот повернулся ко мне, указал на тайник, и тут же его увлекло призрачным, но достаточно сильным ветром, и он исчез в каменной стене.

— Ага, — сказал я. — Ну да, ага. Как много смысла в звуке сем слилось! Как много в нем отозвалось…

Назад я шел уже неспешно, сна все равно ни в одном глазу, отоспаться в монашеской тишине вряд ли удастся, уже чувствую.

Когда открыл дверь, Бобик снова лишь приоткрыл глаз, хотя мог бы спать дальше, я-то знаю, что он учуял меня еще в зале, и пока я шел по коридору, он уже знал, что возвращаюсь один, у меня все хорошо, все под контролем…

— Спим дальше, — сообщил я бодро. — До побудки еще целых четверть часа, с ума сойти какая уйма времени!.. Просто девать некуда. Вот так и живем, верно?

А утром убедился, что у отца Ромуальда в самом деле есть вес в этом пока что таинственном для меня обществе. Не знаю, что и как он сообщил, но сверху передали решение старших, что темную часть души в самом деле следует вернуть на место, ибо человек выковывается в трудных борениях за чистоту своей натуры, за правильное понимание и отношение к жизни, потому нельзя лишать его возможности борьбы за.

Целлестрин все это время лежал на полу часовни, раскинув руки крестом, молится негромко, но с такой страстью, что в часовне накалился воздух, а свечи вспыхнули с утроенной силой.

Я зашел, попинал его легонько ногой в рыцарском сапоге с золотой шпорой.

— Подъем, праведник…

Он повернул голову, я увидел залитое слезами бледное лицо с отчаянными глазами.

— Брат паладин, сейчас закончу молитву…

— Закончим дело с твоей душой, — возразил я, — это и будет твоей лучшей молитвой не себе, как сейчас, а Господу. А то все вы тут очень уж привыкли всю грязную работу складывать на Творца нашего, тут подмети, тут подай, тут сбегай сделай…

Он медленно поднялся, с трудом разгибая застывшие от долгого лежания на полу суставы. Лицо из просто бледного стало желтым, как у покойника.

— Брат паладин?

— Пойдем, — сказал я. — Будем патрулировать, пока она не появится. Ты как, готов?

Он проговорил дрожащим голосом:

— Как скажете, брат паладин.

Поддерживая его под локоть, острый, как долото, я вывел его в мир больших и просторных залов, а дальше Целлестрин сам направился по коридору, где по обе стороны расположены монашеские кельи.

Я поглядывал на него с сочувствием — он не может не понимать, что тень убивала тех, кого он осуждал за пренебрежение общей молитвой, ритуалами, за непосещение капитулов.

В последнее время она убивать перестала, но это лишь потому, что в самом деле отделилась, начала вести себя самостоятельно. Теперь предпочтения бывшего хозяина для этой твари больше не путеводная нить, отныне от нее можно ожидать чего угодно…

Я чувствовал холодок в груди, но не предупреждение об опасности, а от ощущения того, в какие дебри забрался. Насколько же проще одиночные квесты, когда скачешь на арбогастре в сопровождении верного Бобика… кстати, где он?.. рубишь безмозглые головы мерзких врагов, а из окошка принцесса машет платочком и якобы нечаянно роняет, чтобы ночью взобрался по стене и вернул ей прямо в спальне… Ну, пусть не обязательно принцесса, но молодая и красивая с вот такими, я же эстет, красоту ценю, женщин оберегаю и в их спальнях всегда на цыпочках и с постриженными ногтями на ногах, чтобы не клацали по полу, а то разбужу мужа…

Кто-то вскрикнул, я сперва увидел, что нас сопровождает целая толпа монахов, уже все знают, что предстоит, а затем огромную тень с той же стороны, что накрыла половину огромного зала и с неспешной уверенностью двигается в нашу сторону.

— Целлестрин, — сказал я быстро, — соберись!.. Это твой звездный час. Давай, поговори с нею. Это же часть тебя…

Тень наползает так, как ночь, что поглощает весь мир. Я с содроганием в груди ощутил, насколько же она стала огромной, плотной, осязаемой, половина огромного зала уже исчезла в темноте, и это еще не все…

Целлестрин, бледный и дрожащий, как последний листок на уже зимнем ветру, сделал шаг вперед и вскинул руку ладонью вперед.

— Стой, — прокричал он громко и отчаянно. — Остановись!.. Повелеваю!

Темная тень в самом деле замедлила продвижение. Я с содроганием в похолодевшей груди всматривался в ее облик, сейчас уже не промелькнувший смазанный силуэт, а нечто объемное, откуда как северным ветром несет дикой мощью, коварством, яростью, злостью, жестокой расчетливостью, безумием и жаждой убийств.

Я прошептал:

— Целлестрин, не спи! Ты хозяин!

Он крикнул снова:

— Повелеваю вернуться на место!

Темная масса сдвинулась с места, сделала как бы шаг к нему, хотя это не шаг, а некое отвратительное скольжение. Я задержал дыхание, как и наблюдающие за нами в сторонке монахи и священники.

Тень приблизилась еще чуть, я чувствовал, как замер весь мир, затем тьма резким прыжком переместилась под свод, здесь как ни в чем не бывало засияли свечи, а тень исчезла.

Целлестрин опустил руки, лицо стало потерянным.

— Оно меня не слушается…

Сзади, возбужденно переговариваясь и опасливо поглядывая на все стены, приблизились монахи, впереди Гвальберт, Смарагд и запыхавшийся Жильберт.

Он и крикнул дрожащим голосом:

— И что будет дальше? Если бессмертная тварь, которую убить невозможно, выйдет из стен монастыря…

Гвальберт сказал мрачно:

— …сперва убив всех в нем.

— Сперва убив, — повторил Жильберт механически, передернул плечами, осознавая эту мысль, — а затем начиная бесчинствовать…

Один из священников, незнакомый мне человек с суровым лицом аскета, сказал желчно: