Ричард Длинные Руки - принц-регент - Гай Юлий Орловский

— Ты сможешь, — крикнул я зло, — влиять и на свет!.. Ты можешь проникать в него и навязывать свою волю. Пусть не всегда это удастся… полностью, но возможностей у тебя будет намного больше!

Священники у двери молчат, большинство вообще не поняли, что я несу, разве что самые высшие улавливают смысл моей косноязычной речи, но только смысл, брат Целлестрин даже не пытается понять, а смотрит на темную тень, что уже не помещается в зале, испуганно и умоляюще.

Тень начала концентрироваться в передней части зала, захватив потолок, стены и даже пол. Воздух потемнел, подул холодный зимний ветер, с темного свода посыпался мелкий колючий снег.

Я сделал шаг в сторону от Целлестрина.

— Решайся… Я отойду еще, чтобы тебе… вам не мешать. Ты же чувствуешь, что я прав. Ты еще помнишь то счастливое состояние, когда вы были вместе…

Священники застыли группой у дальней двери, мрачные и несогласные, но ничего лучше предложить не могут, вообще ничего не могут, потому лишь смотрят и говорят друг другу, что я делаю все не так, и вообще почему это пришлому человеку разрешили такое сложное и деликатное дело…

Целлестрин сказал тени дрожащим голосом:

— Я открыт… Иди ко мне… Брат паладин говорит правду… наверное.

Я сказал с натужной уверенностью:

— Она знает, что говорю правду. Видит ту черноту, что уживается во мне, и потому идет к тебе.

Целлестрин судорожно сглотнул ком в горле, закрыл глаза и раскинул руки в жесте, будто готовится обнять мир или же укладывает ладони на дерево креста, чтобы палачам проще было вбивать в них гвозди.

Темная тень собралась в тугой ком размером с небольшой сарай, ее блестящие очертания постоянно меняются, словно и хочет к Целлестрину, и страшится.

В зале повисла мертвая звенящая тишина.

— Давай, — скомандовал я, — промедление смерти подобно!

Черная масса сдвинулась к Целлестрину. Я подсознательно ожидал, что начнет втягиваться в его хилую грудь, однако тьма разом охватила молодого монаха со всех сторон.

Он исчез, словно в черном смерче. Донесся чей-то вскрик, я не оглядывался, смотрел неотрывно, как из тьмы появляется человеческая фигура.

Целлестрин вроде бы не изменился, хотя свет от его головы исчез, а сам он выглядит все так же понурым, испуганным и виноватым, готовым услужить всем и каждому.

Я быстро пошел к нему и крепко обнял, чувствуя, как его тщедушное тело крупно вздрагивает.

— Все-все, — сказал я успокаивающе. — Ты в самом деле подвижник!.. Когда изгнал из души все темное, ты совершил малый подвиг, а когда позволил вернуться — совершил великий!

Он проговорил мне в грудь:

— Брат паладин… вы меня утешаете?

— Нет, — заверил я, — это в самом деле так. И все иерархи Храма и монастыря скажут то же самое. С тьмой в душе, что подчинена тебе, совершишь намного больше чистых, светлых и нужных людям дел!

Он отстранился, посмотрел на меня снизу вверх с недоверием и надеждой.

— Правда?

— Правда-правда, — заверил я.

— А вы… у вас в самом деле…

— Твоя тьма страшилась моей, — сказал я ему негромко, чтобы не услышали направляющиеся в нашу сторону священники и монахи, — потому что твоя еще ягненок, а у меня чудовищный зверь невероятной силы. Если бы твоя посмела наброситься на меня, моя бы сожрала ее моментально без всяких усилий! И потому она избегала меня, хотя я постоянно попадался на ее пути.

Ромуальд и отец Леклерк подошли первыми, Леклерк обнял Целлестрина, а Ромуальд пожал мне руку и покачал головой.

— Все-таки это риск…

— Какой? — спросил я. Мы все такие.

— Но мы не разделяли свои души, — напомнил он. — А что теперь будет с Целлестрином? Сольются ли там воедино?

— Малость повоюют, — согласился я.

— Но это же для него опасно!

Я отмахнулся.

— Ну и хрен с ним. Что насчет Маркуса? Вы обещали переговорить.

Он криво улыбнулся, оглянулся на молодого монаха, его уже окружили, одни утешают, другие поздравляют, восторгаются, повернулся ко мне, и я увидел по его посуровевшему лицу, что и он тоже выкинул из головы этого мелкого Целлестрина, дело закончено, можно забыть и сосредоточиться на тех проблемах, что грозно вырастают впереди, перегораживая дорогу к светлому будущему, в конце которого маячит сверкающее Царство Небесное, выстроенное на некогда грешной земле.

— Я переговорил, — сообщил он. — Скажу сразу, решение уже принято и пересмотру не подлежит.

— Какое?

— Все имущество Храма и монастыря, — сказал он, — будет перемещено в уже подготовленные пещеры. Возможно, нам удастся накопить достаточно мощи, чтобы сдвинуть туда весь Храм, где и переждем короткий период катаклизма.

Я сказал с сердцем:

— Значит, отступление…

Он покачал головой.

— Не совсем. Впервые приняты все меры, чтобы никто из братьев не погиб. Из книг или инструментов тоже ничто не пропадет. Мы выйдем такие же, как и спустились в пещеры, не придется идти через дикость, как было раньше… И до следующего прибытия Маркуса сумеем разработать меры борьбы с ним.

Я чувствовал такое разочарование, что он сказал таким теплым голосом, которого никак от него не ожидал:

— Брат Ричард! В монастыре немало таких, что хотели бы дать отпор уже в этот раз. В основном это молодые да горячие, однако из священников высокого ранга тоже двое-трое готовы сделать все, что можно… однако есть ряд неразрешимых проблем.

— Каких?

Он хлопнул меня по плечу.

— Давай завтра соберемся и переговорим?

— Да хоть сегодня, — сказал я.

Он покачал головой.

— На сегодня день расписан. Завтра.

— Когда?

— Я пришлю за вами, — пообещал он.

Завтра будет завтра, а сегодня еще сегодня. Я прикидывал, где еще пошпионить в монастыре, больно много тайн, а я весь из себя такой таинственный и любопытный, что хлебом не корми, дай что-нибудь украсть, что и не кража вовсе, а восстановление технологического равновесия…

Донеслись молодые голоса двух монахов, я быстро шагнул в нишу, нет желания вступать в бесцельные разговоры, тем более что молодые обожают говорить о том, чего не понимают, а меня уже тошнит от болтовни о Боге и его целях.

Они разговаривают негромко, но я услышал:

— Я знаю, почему брату паладину удалось так с Целлестрином…

— Почему? — спросил второй шепотом.

— Ной не был праведником, — ответил первый, — праведниками были Ламех, Енох, Мафусаил… Они ходили по городам и селам и призывали опомниться, перестать грешить и начать честную жизнь. Их обычно побивали камнями. Ной же молчал, и вся его заслуга в том, что сам он в оргиях не участвовал. Потому его и взяли как отводок для нового человечества. Ты помнишь, сразу же после потопа он так ужрался вином, что обблевался и заснул голым посреди двора. Он хороший человек, но не праведник.