Портрет и вокруг - Владимир Маканин

– Старохатов хочет выгнать меня с работы.

Вера проговорила на одном дыхании. Потом было тягостное и ожидающее молчание.

– Ты же сама хотела уйти.

– Сама – это одно. А когда выгоняют, это другое.

Я тогда же подумал: а хотела ли она уйти? – при такой затянувшейся, как у них, и сложной вражде чего не бывает.

– Но ты хочешь уйти?

– Да.

– Доработав год?

– Да. А он хочет вышвырнуть меня сейчас же.

И после еще одной тягостной паузы она сказала:

– Характеристика…

– Что?

– Он мне всю жизнь испоганит характеристикой.

– Ну, Вера… Ну, перестань. Не так уж оно страшно.

Вера вспылила:

– Для тебя не страшно. А я женщина. Я имею свое маленькое место на службе и дорожу им. Мне совсем не просто устраиваться…

– А что произошло? – спросил я, с этого и надо было бы начинать.

Вера стала каяться, – оказывается, она сама виновата, сама «заварила кашу». Совершенно нечаянно… Случилось так, что в Мастерской недавно отчислили слушателя. Освободилось место. И в вопросе, кого на это вакантное место принять, Старохатов и Вера не поладили.

– Для тебя это семечки. Мелкие склоки, – сказала она, как говорят человеку, который все равно не поймет. – Для тебя это мелкие склоки, а я боюсь.

Я немного подумал и сказал:

– Я, Вера, могу прийти и поговорить со Старохатовым, могу попросить, чтобы он смягчился, – что я еще могу?

– Не надо говорить со Старохатовым.

– Почему?

– Ты приди в понедельник. Как раз приедет представитель Госкомитета по кинематографии. Старохатов специально его пригласил, чтобы меня выгнать, – без него он не имеет права.

Она заспешила:

– Может быть, представитель Госкомитета захочет тебя спросить, была ли я хорошим работником, вывешивала ли вовремя расписание занятий и прочее…

Голос ее стал дрожать. Она откровенно боялась.

– Не забудешь – в понедельник? Нет, ты все-таки запиши… Запиши: в понедельник…

Подошла освободившаяся Аня – она тоже хотела поговорить по телефону с Верой Сергеевной.

– Зачем? – спросил я.

– Я давно ее не видела.

Глава 3

Кроме двадцати парней, принятых в этот набор в Мастерскую, существовали еще два парня – те двое, которым не повезло и которые недобрали при поступлении всего один балл. Как прочих непоступивших, их не вычеркнули раз и навсегда: их отпустили домой и держали на стреме, называя кандидатами, – мало ли что случится. Их для того и держали в памяти, чтобы заткнуть освободившееся место, если вдруг окажется, что кто-то из двадцати ленив, бездельничает или откровенно предпочитает всем жидкостям одну-единственную, прозрачную и с характерным запахом. Последнее и случилось. И когда слушатель, не любивший ни молоко, ни кефир, ни простоквашу, ни чай, ни кофе, ни квас, был выдворен из Мастерской, образовалась дыра. Вакантное место. Одно.

Кандидатов было двое: один москвич, другой из Магадана.

Старохатов хотел принять москвича, так как тот казался ему перспективнее. А Вера в тот же самый день, когда был отстукан на машинке и вывешен приказ об отчислении выпивохи, послала телеграмму с вызовом магаданцу.

Когда Старохатов спросил ее, почему телеграмма была послана тому, а не этому, Вера объяснила:

– Он первый по списку. (Магаданец действительно обгонял на две или на три буквы с точки зрения алфавита и был как бы первым.)

Объяснение не устроило, – дело в том, что Старохатов не просто так спросил Веру. Он спросил ее почти в истерике. Потому что он-то еще вчера заехал домой к москвичу, навестил его щедро и величественно, по-старохатовски. Навестил так, чтоб помнилось. Он приехал на своем моторе, поднялся на этаж к парню, недобравшему балл, и сказал, что вот, дескать, ты и дождался, вот, дескать, и справедливость. Появление Старохатова с благой вестью было тем более весомо, что парень уже совсем отчаялся.

Из магазина вернулся отец этого парня. И вот вся троица, всласть поговорив об одном недостававшем балле и о восторжествовавшей справедливости, а также прихватив с собой бутылку шампанского – чистая символика! – отправилась в «свято место» – в Мастерскую. Старохатов повез их в своей машине. Он сам хотел показать Мастерскую – хотел водить их по апартаментам и пояснять:

– Здесь у нас читаются лекции.

Или:

– Здесь демонстрируются фильмы. Это просмотровый зал.

И если бы Старохатов провел их в зал, в большой и с свежим воздухом, они бы, сын и отец, непременно восхитились. И отец спросил бы:

– А посторонним можно смотреть фильмы – хотя бы иногда?

Он спросил бы это не от желания посмотреть фильмы. А просто от внутренней взволнованности.

– Увы, нет! – ответил бы ему Старохатов.

В этом Павел Леонидович был строг и безупречен. Занятия есть занятия.

– Нет-нет. Я просто так спросил, в шутку, – сказал бы отец виновато и торопливо. И некоторое время они бы взаимно извинялись, сглаживая нечаянную неловкость и восстанавливая гармонию.

Но всего этого не произошло.

Потому что, когда они разделись у гардеробщика и прошли в захиревший буфетик бывшего Дома кино, чтоб там открыть шампанское и спросить у буфетчицы на закус хотя бы состарившейся колбаски, там возле буфетной стойки уже громоздился магаданец. Вид у магаданца был самый воинственный. Он был в большой и страшноватой медвежьей шубе. И с шубы капал оттаявший снег.

– Жду вас долго. Черт знает сколько жду, – сурово сказал магаданец Старохатову. А в руках у него белела телеграмма: «Зачислены слушателем. Вылетайте немедленно».

– Кто отправил эту телеграмму?

Но магаданец не мог сказать Старохатову, кто телеграмму ему отправил, – факт был фактом, остальное его не интересовало.

– Оформляйте меня, – пробасил магаданец. – Оформляйте меня по-быстрому. Или хоть койку дайте. Вторые сутки стою на ногах.

И добавил:

– Спать хочу.

В конце концов зачислили обоих – и москвича и магаданца. Но это в конце концов. А в те дни было только начало, ситуация выглядела неопределенной, и всесильный Старохатов рвал и метал – он был не против магаданца, он был против того, что оказался в дураках.

Нервничая, он даже мне позвонил.

– Игорь, ты знаешь, что стряслось у нас в Мастерской? – И он рассказал мне, что у них там стряслось. И о магаданце, и о его медвежьей шубе.