Переворот - Джон Апдайк

Я посмотрел вокруг себя в поисках граждан Куша и, конечно, не увидел ни одного — там были только иностранцы, любители приключений, любопытствующие, чей мозг был уже занят тем, что им предстояло увидеть, а также возвращением в автобус и проблемой найти уборную без длинной очереди. А голова тем временем завершала свою речь, и губы ее двигались явно не синхронно со словами:

«Это было видение, явившееся мне в Раю, где с глаз людей спадает пелена. Все это вы увидели и услышали благодаря советской технике. Спасибо за внимание. Вы можете побродить по пещере, только не трогайте доисторических произведений искусства Сахары — они постепенно разрушаются под воздействием вашего дыхания. Вам будут показаны на стене позади меня слайды с изображениями национального достояния Куша».

Президент — в чем согласны все последующие отчеты — с достоинством выслушал эту диатрибу. Только когда началась демонстрация слайдов, он вмешался. Как был — а он, помните, был в рваной галлябие путешествующего по пустыне помощника музыканта, участника маленького оркестра, — Эллелу шагнул через цепь, когда из проектора появились первые слайды: запечатленные на кодаковой пленке дюны, пирамиды земляных орехов, плотина гидроэлектростанции, обожаемой Микаэлисом Эзаной, танцы с перьями племен, живущих вдоль мутной Грионде, пироги, жующий жвачку верблюд и закутанный тарги, сердито уставившийся на неожиданный для Истиклаля восточногерманский небоскреб. Приняв внезапно исказившиеся изображения на свою спину и искривленные плечи, Эллелу схватил голову за копну волос и оторвал от цветных проволок, ловко продетых сквозь верхний лист плексигласа, который состоял из двух просверленных слоев. Полетели искры — зеленые, оранжевые. От страха и удивления вокруг осквернителя святыни тотчас образовалась тишина.

Голова Эдуму не поразила Эллелу своей тяжестью, как тогда, когда в ней находился водянистый мозг и кровь, — теперь у него в руке было нечто, созданное из бумаги и воска, умерщвленное совсем другим способом. Череп был расширен, чтобы вместить всю технику и электронику, — еще один совьетизм, рассудил диктатор, так как американцы с их более совершенной миниатюрной техникой могли бы поместить все это в череп крота. Однако невзирая на эти небольшие изменения в масштабе, Эллелу прижал голову к своей груди, чтобы порвать последние упрямо не поддававшиеся соединения, и обнаружил, что глаза его обожгли слезы — ведь в жизни он никогда не прижимал к груди эту голову, венчавшую тело человека, который в этом голом мире был ему почти как отец, а сейчас у него появилось такое желание. Они принадлежали к одной породе — оба маленькие, невозмутимые, более остро чувствующие, чем это полезно для единства тела и души, мысли и действия. Король подготовил Эллелу к тому, чтобы править, хотя привело это к его собственному изгнанию. «Король не должен быть свойским, — сказал он своему честолюбивому атташе. — Его обязанность в том, чтобы принимать обиды народа на свое бедственное положение». Король не должен быть свойским — эта истина, чисто африканская, шевелилась в черепной коробке Эллелу, пока оскверненный им череп прижимал свой маленький, похожий на фигу, носик, ставший мягким после реконструкции, к его затихшему сердцу. Тут возмущенные инженеры-электронщики и смесь охранников в синих одеждах туарегов и в зеленой солдатской форме выскочили из своих укрытий и окружили его с намерением убить.

Послышались крики на русском, арабском, на языках вандж и тамачек. Эллелу грубо дернули за галлябие и вырвали из его рук голову Эдуму, но золотая повязка, утратившая значение священного присутствия, осталась у него в кулаке. Вокруг теснились пленившие его люди, дыша ему в лицо не только водкой, но и перебродившим местным пивом, а также кислятиной каши из проса, слизанной с грязных пальцев, вместе с каким-то непонятным легким сладким запахом парикмахерского масла для волос.

— Я — Эллелу, — повторил он, так как с первого раза его не услышали или не поняли его произношения.

Его ударили в ухо — по лицу разлилось багровое омертвение; на него плевали, ему связали руки и стали разжимать пальцы, стараясь вытащить золотую повязку.

Наконец на него перестали наседать, крики прекратились. Появились Опуку и Мтеса, облеченные бесспорной властью: в руках у Опуку был красавец пулемет Бертье, смазанный маслом, как нубийская проститутка, а у Мтесы — едва ли менее волшебный 45-калибровый «магнум». Рядом с лицом Эллелу был развернут патриотический плакат — толпа туристов, мало что понимая, но отступив перед насилием, зааплодировала, словно это сравнение плаката с человеком было запланированным зрелищем, частью национального наследия Куша. Дело в том, что все это время показ слайдов автоматически продолжался и на искаженное лицо разъяренного техника наложилась улыбка бербера, а на нашу схватку — мирная пасторальная картина: стадо овец, пасущихся в низине Хулюль. На плакате была нечеткая фотогравюра, и мою личность не могли установить, пока кто-то из советских не подошел ко мне и не пожал мне руку: я узнал его, несмотря на то что он был загримирован нелепым какаового цвета кремом под кочевника, по присущим его расе неглубоким, настороженным, желтоватым глазам охотника.

— Полковник Эллелу, — сказал он, — je présume[60].

— Полковник Сирин, — вспомнил я.

— Смерть врагам народа и ревизионистам-контрреволюционерам, где бы они ни были обнаружены, — сказал он при помощи переводчика, появившегося рядом с ним в мешковатом костюме маоистского туриста и в очках.

— Вот именно, — сказал я, кивнув в сторону жалкой реликвии Эдуму IV, лежавшей на полу пещеры, еще одних останков, развенчанных, никому не нужных, как реквизит за сценой. — Вы не задавались вопросом, — спросил я полковника, — не является ли ваше участие в этой шараде серьезным нарушением договора, существующего между двумя нашими великими демократическими странами?

Полковник пожал плечами и долго, в русской манере, говорил. Его слова были переведены так:

— В бункере ужасно скучно. И в качестве détente[61]наше правительство наказало нам свободнее общаться с местным населением.

— Никакого населения здесь не было, пока эта ваша штуковина не привлекла народ. В любом случае аудитория состоит из тех, кто приезжает на день из Занджа и для кого наша граница будет отныне закрыта. Ваша задумка дала небольшой доход, который пошел в карман Комомо, но никак не повлияла на благонамеренных граждан Куша.

— Да уж повлияла, товарищ, недаром первый гражданин Куша приехал лично в такую даль, чтобы поприсутствовать у оракула, и мы знали, что так будет.

Полковник явно избавлялся от смущения, вызванного загримированным лицом, и неловкости, связанной с костюмом, и его потуги на всезнание напоминали пытку приема в бункере — его пьяные тосты, его высказывания, полные материалистических клише, его атеистические насмешки. В Коране говорится: «Горе тем, кто отвращает других от пути Аллаха и старается сделать его извилистым». Король однажды приобщил меня к мудрости: «Враги — это обогащение духа, союзники — это реальное бремя». Как настоящая славянская свинья, мой союзник, уверенный, что я теперь знаю о его хитроумном вмешательстве и разделяю шутку, весело поднес огонек к сигарете «Космос», никак не вязавшейся с его лохмотьями и гримом. И я подумал, что должен не только закрыть границу с Занджем, но и аннулировать договор о ракетах, как часто советовал Эзана, — таким образом, я с нежностью думал об Эзане в тот момент — минутой раньше или позже того, как он за коктейлями с орешками влюблялся в миссис Гиббс, чья медная шевелюра играла в пинг-понг с искорками, вспыхивавшими в бесплатном бурбоне мистера Клипспрингера. К моей голове было подключено не меньше проволочек, чем к голове низложенного короля.