Сталинградский гусь - Валерий Дмитриевич Поволяев

себе шурави, выделялась из всех собравшихся на вилле женщин – была наряжена в броское белое платье. Лейла не выдержала, усмехнулась: белый цвет и война – штуки несовместимые, так что дамочка переборщила.

Пристроив поудобнее винтовку на камнях, Лейла сделала несколько проверочных движений – легко ли можно переставить бур на другое место, рядом, чтобы атаковать соседнюю стрельчатую щель, если вдруг цель переместится туда, или же человека, неожиданно возникшего на тропе и решившего подняться на каменную площадку, облюбованную Лейлой, – в общем, смена позиции бура могла произойти по любому поводу, даже неведомому ей, о котором она сейчас совсем не думала.

Можно было, конечно, взять не громоздкий неуклюжий бур, а винтовку полегче, современнее, даже с оптическим прицелом, но Лейла не стала делать этого, – бур, находившийся с ней, принадлежал ни много ни мало ее прадеду – еще семьдесят лет назад он, оберегая своих лошадей и скот, отстреливался от англичан, а также от разных цыганских банд, приходивших из Индии, потом, когда в руках уже не было сил, чтобы держать винтовку, он передал ее своему сыну – деду Лейлы и так далее, по цепочке, пока очередь не дошла до самой Лейлы…

Так что бур этот был не только племенным оружием, а и фамильным. Либо семейным, как любят говорить люди с белой кожей лица.

Она улеглась рядом с винтовкой, пошевелилась немного, устраиваясь поудобнее, прижала приклад к себе потеснее…

* * *

Все-таки музыка – штука лечебная, может выправить душевное состояние, изгнать из головы тяжесть, убрать пыль, набившуюся на войне в мозги и мешающую думать, а иногда не только думать, но и дышать.

Под песни Ободзинского, Магомаева, Лещенко вспоминалась молодость, ушедшая, судя по всему, в никуда, поскольку воспоминания о ней становятся все более и более тусклыми, перед глазами возникают, подрагивают невесомо, а потом исчезают виды детства – пейзажи, дом, в котором родился, речка, где ловил рыбу, и случалось, что на крючок цеплялись не только пескари, но и тяжелые мясистые голавли… Растворяются в пространстве и лики друзей.

Музыка размягчает сознание, совсем не хочется думать о том, что происходит рядом, на этой земле, чужой и не всегда понятной, не хочется думать о войне. Но это обман, нечто очень неверное – война будет уже сидеть в каждом из них до гробовой доски, от нее уже никогда не избавиться… Никогда.

На небольшом пятачке около стола танцевали, радовались, шумели люди – три хлопца из полка Моргуненко, гужаевские однополчане – Карышев, Валера Куманев, Селим прочно прилепился к плотной, с работящими, красными от стирки госпитального белья руками девушке с точеным азиатским лицом, – похоже, нашел землячку, – и как это только он раньше не встретил ее?

Гужаев не танцевал – то ли сил не было, то ли желания, он сам точно не понимал, чего же именно не было, смотрел на танцующих словно бы издали и вспоминал углы земли, где ему доводилось бывать, жить, любить, петь песни и зачарованно любоваться сочным, истекающим горячим медом солнцем, – азиатские горы, небольшой, очень шумный воинский городок в центре Сибири, подмосковные луга, саму столицу с чисто прибранными улицами и чинными старушками и старичками, приехавшими из-за границы, – вели они себя, как воспитанные дети – восторженно, но тихо, – ну будто первоклассники, пришедшие осенью в школу и увидевшие много чего такого, что способно родить внутри робость, восторг и одновременно еще что-то, от чего маленький человечек становится похожим на курицу… Впрочем, в прошлом Гужаев сам был такой курицей.

– А вы чего не танцуете? – над ним заинтересованно нависла девушка из перевязочной, напарница Гали Клевцовой, в туфельках на тонкой высокой шпильке, с золотистой челкой, брошенной на лоб, в струистом платье, пахнущем духами. – Все танцуют, а вы не танцуете… Почему?

В ответ Гужаев приподнял одно плечо, пробормотал первое, что пришло в голову и, похоже, совсем невпопад:

– Вон, и музыка уже кончается…

Ободзинский действительно допевал в эту минуту последний куплет своей знаменитой песни про свадьбу, серебряный голос его заполнял пространство, превращал этот мрачноватый, уже начавший здорово стареть зал, что было немудрено в пору войны, в некое пристанище прошлого, и это устраивало собравшихся. В их жизни это были первые танцы на войне…

– Может, вы не умеете танцевать? – не отставала от Гужаева девушка. – Это – дело поправимое. Я вас быстро научу. У меня хорошие педагогические навыки.

Видимо, до афганской войны она была учительницей, в Кабул попала случайно и теперь находилась под влиянием былого, вспомнила прошлое… А может, жених ее угодил когда-то в такую же передрягу, как и Игорь Моргуненко?

– Нет, худо-бедно, но еще в школе я научился довольно сносно передвигать ноги на танцевальной площадке. Так что спасибо и еще раз спасибо. Как вас зовут?

– Галя.

– Как и Клевцову?

– Да. Если честно, у нас половина младшего и среднего медицинского персонала – Гали. Хоть госпиталь нашим общим именем называй.

– А что! Очень хорошо было бы. Половина раненых, которая ныне отправляется на Большую землю, оставалась бы в Афгане.

– У нас работает много великолепных девчонок… А это, извините, лучшие невесты в мире.

Гужаев согласно наклонил голову, Ободзинский тем временем умолк, на несколько мигов установилась полная тишина, которая, впрочем, разом оборвалась – все заговорили разом, в одно мгновение, громко, возбужденно, потом дружно начали усаживаться за стол, поскольку Тимур внес в зал большой, в половину обеденного стола поднос.

От барана, лежавшего на подносе, одуряюще вкусно пахло, так вкусно, что все придвинули к себе свои тарелки: хоть и сыты были люди, а вновь захотели есть.

Весело было, хорошо. И все-таки, несмотря на веселье, тепло, поселившееся вместе с людьми в этом зале, шум и восторженные выкрики, сопровождавшие появление коронного блюда, несмотря на горячее солнце, залившее своим светом весь Кабул и через прорези окон достававшее и сюда, внутри у Гужаева неожиданно возникло что-то холодное, жесткое, чужое, – впрочем, возникнув, держалось оно недолго… Но след этого жесткого холода остался, и Игорь, повинуясь некой внутренней команде, невольно вскинулся, огляделся настороженно.

Осмотрел людей, зал, прошелся взглядом по мебели, стоявшей вдоль стен, – что в ней спрятано?

Никого из чужих в зале не было. Надо полагать, в доме тоже не было. А мебель, что она? Мебель – штука бездушная, внутри шкафов лежат манатки разведчиков, находящихся сейчас на задании.

За манатками присматривает зоркий Тимур, на ночь ему дают усиление – добавляют еще одного-двух бойцов. Вдвоем, втроем жить много веселее, а уж что касается охраны, тем более охраны самих себя и собственных вещичек – веселее в несколько раз.

Тогда что же конкретно тревожит его, вызывает беспокойство? Этого Игорь понять никак не мог, хотя в том, что надвигается некая неведомая беда, он был почти уверен.

Поднос с бараном был