Заводная - Паоло Бачигалупи

Сенсей Мидзуми объясняла: два начала живут в Новом человеке. Одно — дурное, им управляют животные инстинкты, пришедшие с генами, многократно разобранными и пересобранными, пока Новых людей создавали такими, какие они есть теперь. Уравновешивает его второе, культурное «я», знающее, когда животный позыв восстает против правил; то, которое понимает свое место в общественной иерархии и ценит дар жизни, полученной от хозяина. Тьма и свет, инь и ян, две стороны монеты, две части души. Сенсей Мидзуми учила их владеть обеими, готовила к почетному служению.

Если честно, Эмико не любит Гендо-саму за то, что он, человек безвольный, относился к ней плохо. А если совсем откровенно, то и она не отдавалась службе целиком — вот в чем печальная и постыдная правда, которую Эмико должна принять, несмотря на то, что дальше намерена жить без опеки любящего хозяина. Но вдруг этот странный гайдзин… вдруг… Нет, пусть сейчас ее животная недоверчивость помолчит — Эмико хочет помечтать.

Она выскальзывает из ночлежки в вечернюю прохладу. По-карнавальному горят зеленые огни фонарей, и вспыхивает пламя в сковородках-воках, где готовят лапшу. Фермеры, продав дневной товар, возвращаются к себе на дальние поля, а по дороге заходят перекусить незамысловатой пищей. Эмико бродит по ночному рынку, сторонясь белых кителей, и выбирает себе на ужин жареного кальмара в остром соусе.

В сумерках среди тусклых свечей на нее не обратят внимания. Пасин скрывает угловатые шаги, осторожнее надо быть только с руками, да и то, если двигаться медленно и прижать их к телу, странность примут за изысканные манеры.

У торговок — матери и дочери — она берет падсию[72]с жареным ю-тексом на тарелке из сложенного пальмового листа. Под сковородой с лапшой горит голубой огонь — такой метан запрещен, но раздобыть его можно. Эмико садится за импровизированную стойку и начинает быстро уплетать обжигающе острую еду. Посетители смотрят косо: одни кривят рты, но и только, другие к ней уже привыкли, остальным и своих забот хватает — связываться с белыми кителями и пружинщицей желания у них нет. Есть в этом неожиданное преимущество, думает она — кителей так не любят, что без крайней нужды звать не станут. Она ест лапшу и размышляет над словами гайдзина.

«У Новых людей есть свой дом».

Эмико пробует представить целую деревню, где у каждого гладкая кожа и все двигаются как куклы-марионетки. Мечта!

Тут она вдруг понимает, что испытывает к ним и нечто совсем иное.

Страх? Нет. Отвращение? Не совсем. Скорее, легкую неприязнь: такие же, как она, взяли и бросили свои обязанности, живут промеж себя, и нет среди них ни одного достойного, вроде Гендо-самы. Целая деревня Новых людей, которые никому не служат.

С другой стороны — что ей самой дало служение? Сплошных райли и канник?

И все-таки, если представить целое племя Новых людей, зажатых в джунглях: каково это будет — обнимать восьмифутового работягу? А вдруг такой станет ее любовником? Или чудище со щупальцами, одно из тех, что работают на фабриках Гендо-самы, — десятирукое, как индийский бог, изо рта слюни, и думает только о еде и о том, куда сложить конечности. Как вообще такие создания пробрались на север и почему они осели именно в джунглях?

Эмико заглушает неприязнь: хуже, чем с Канникой, все равно не будет. Ее приучили не любить Новых людей, хотя она сама — одна из них. Если подумать, любой Новый человек окажется лучше, чем вчерашний клиент, который сперва трахнул, а уходя, оплевал ее. Лечь с гладкокожим собратом не противней.

Но как они существуют в этой деревне? Питаются тараканами, муравьями и листьями, которые не доели бежевые жучки?

«Вот Райли умеет выживать. А ты?»

Четырехдюймовыми палочками марки «Ред Стар» Эмико возит по тарелке лапшу. Каково это — никому не служить? Хватит ли смелости? Голова кругом от таких мыслей. Что без хозяина делать — фермершей стать и опиум выращивать? Курить серебряную трубку и чернить зубы, как женщины из тех странных племен на северных холмах? Она улыбается про себя — даже представить такое трудно.

Задумавшись, Эмико чуть не попадает в беду. Ее спасает чистая случайность: человек за столиком напротив вдруг смотрит испуганно и тут же склоняет голову к тарелке с лапшой. Заметив это, она замирает.

Ночной рынок погружается в тишину.

Через секунду за спиной, как голодные духи, вырастают люди в белых формах, что-то отрывисто по-птичьи приказывают торговке, и та бежит их обслуживать. Эмико трепещет от страха, с губы свисает полоска лапши, тонкая рука подрагивает от напряжения. Опустить бы палочки на стол, да нельзя — движение выдаст, поэтому она сидит не шевелясь и слушает, как позади нависают, разговаривают и ждут еды белые кители.

— …в этот раз зашел слишком далеко. Я сам слышал, как Пиромпакди вопил на все здание. Подать, говорит, мне голову этого Джайди на тарелке, совсем, мол, обнаглел.

— А ведь по пять тысяч дал своим парням за ту операцию. Каждому.

— И что им теперь с того? С ним покончено.

— Как-никак пять тысяч. Понятно, почему Пиромпакди на яд исходил — потерял-то, может, полмиллиона.

— А Джайди взял да вломился, как мегадонт. Старикан-то, наверное, думал, что капитан, как бык Торапи[73], все ждет своего часа, а потом убьет.

— Теперь-то нет.

Эмико толкают, и она вздрагивает. Вот и конец — сейчас уронит палочки, и все тут же разглядят в ней пружинщицу. Толпились рядом, приваливались по-мужски самоуверенно, один даже — будто случайно, в давке — тронул за шею, но внимания не обращали, а теперь невидимость спадет, и она предстанет перед ними как есть — Новый человек с просроченным разрешением на импорт и уже негодными документами. Тут ее и отправят в переработку, быстро покрошат, как навоз или целлюлозу, и все из-за предательских движений, которые выдают не хуже, чем если бы на ней выделениями светляков было написано «пружинщица».

— Не думал я, что когда-нибудь увижу, как он стоит перед Аккаратом на коленях. Нехорошо это. Мы все лицо потеряли.

Они замолкают. Потом один замечает:

— А что это, тетушка, цвет у газа какой?

Та тревожно улыбается, дочь — тоже.

— Как же — мы на прошлой неделе министерству пожертвование сделали.

Эмико с трудом сдерживает дрожь — говорящий поглаживает ее по шее.

— Выходит, нам соврали.

Улыбка торговки вянет.

— А может, меня память уж подводит.

— Тогда надо бы твои счета проверить.

— Уж вы не утруждайтесь, я сейчас мигом дочку пошлю. Пока ходит — угощайтесь, вот, рыбой. Платят-то, наверное, мало, на еду не хватает. — Она берет с решетки и протягивает им двух жареных тиляпий.