Я вещаю из гробницы - Алан Брэдли

Я повернула фарфоровую ручку и вошла в спальню мистера Колликута.

Полагаю, я ожидала увидеть что-то просторное. Меня, привыкшую к спальням Букшоу размером со стадион, это крошечное пространство под скосами крыши шокировало. Такое впечатление, будто несколько футов чердака пришлось превратить в еще одну спальню, а потом никто не позаботился вернуть все в прежний вид. Довольно своеобразная комната.

И что за комната!

Она чуть не лопалась от изобилия органных труб. Словно крысы в «Гамельнском крысолове», они были повсюду: огромные трубы, маленькие трубы, тонкие трубы, толстые трубы, коричневые трубы, черные трубы, серые трубы, желтовато-коричневые трубы, серьезные старые работяги, веселые юные шалуны, отцы, матери, дяди — лабиринт из труб и цилиндров. Подставки с клапанами, будто говяжьи ребра в окне лавки мясника, и на каждом на диске из слоновой кости выгравировано название: труба, гемсхорн, скрипка, флейта, рорфлёте, бурдон и другие. В угол под покатым потолком втиснулась жалкая крошечная кроватка, аккуратно застеленная.

На один внезапный головокружительный миг мне показалось, будто я снова внутри органа Святого Танкреда, в том месте, где убили мистера Колликута.

Деревянная виндлада, поставленная вертикально, служила столом, и на ней лежала неопрятная кипа бумаг. Я забралась на что-то, по-видимому, долженствующее быть диапазоном, и подняла верхний лист, исписанный мелким муравьиным почерком — Даффи назвала бы его «минускулом».

Там говорилось: «Находка органа Ренатуса Харриса[45]1687 года в Браксхэмпстеде и отчет о его реставрации». Эти слова были дважды подчеркнуты красными чернилами, а под ними было написано: «Криспин Савой Колликут, бакалавр музыкального искусства, член Королевского колледжа органистов».

Под этими словами черной ручкой и другой рукой было приписано одно слово: «Покойный».

Кто мог это сделать?

Черное слово, должно быть, добавилось в последние несколько дней, когда обнаружили тело мистера Колликута.

Если только кто-то не написал его раньше как предостережение.

Видел ли его инспектор Хьюитт? Наверняка. Но если да, почему он не забрал бумагу с собой как улику?

Я быстро пролистала стопку бумаг. Кажется, здесь примерно страниц пятьсот. Да, точно — они пронумерованы. Пятьсот тринадцать листов, каждый из которых исписан микроскопическим почерком мистера Колликута. Должно быть, он работал над этим трудом с тех пор, как был еще школьником в коротких штанишках.

Несмотря на убористый почерк, на полях почти каждой страницы были втиснуты тысячи замечаний и исправлений, и от каждого шла тонкая линия, соединяющая его с тем местом в тексте, к которому оно относилось, «неисправность» заменялась на «расстройство», «устройство» на «приспособление» и тому подобное.

Очень прямолинейно.

Это те самые замечания, которые друг Адама Поул именовал заметками на полях? Вероятно, нет. Заметки на полях — это информация о повседневной жизни, а эти каракули — правки мистером Колликутом собственной рукописи.

По крайней мере, так я думала, пока не наткнулась на слово adamas.

Сначала я подумала, что речь идет об Адаме. Мистер Колликут сделал заметку в своей книге об Адаме Сауэрби? «Adamas» — это обозначение для «Адам Сауэрби»?

Но нет, этого не может быть. Второе имя Адама — Традескант. Я видела это на его визитной карточке.

И тут до меня дошло, да так, что мне показалось, будто меня стукнули палкой по черепу.

Adamas — это же латинское слово, обозначающее «бриллиант». Так сказал Адам!

Это слово было обведено кружком и связано линией-стрелкой со списком различных регистров, которые когда-то были частью старинного органа в Браксхэмпстеде. Он хотел вписать это слово между «гемсхорном» и «скрипкой».

— Ты еще не нашла?

Голос миссис Баттл и ее тяжелые шаги по скрипучей лестнице.

Я подскочила к двери и высунула голову в коридор.

— Я уже иду, миссис Баттл, — окликнула ее я и услышала, как ее шаги замерли. Должно быть, ей тяжело подниматься по ступенькам и она не хочет делать это без необходимости.

— Можно ли мне воспользоваться туалетом, пока я тут? — прокричала я с неожиданной назойливостью. — Боюсь, я…

Я не уточнила, но нужды в этом не было. Человеческое воображение способно на все, когда ему позволяют самостоятельно заполнить пробелы.

Я отчаянно взмолилась, чтобы наверху была уборная. Она должна быть, это же пансион.

— В конце коридора, — проворчала она, и ее шаги двинулись обратно.

Я вернулась к изучению пожитков мистера Колликута. Для такой переполненной комнаты их было на удивление мало, если не считать свалки из органных труб.

Горы книг по музыке, метроном, камертон-дудка, бюст Иоганна Себастьяна Баха — родившегося и умершего в те же годы, что Кассандра Коттлстоун, припомнила я с дрожью удовольствия.

На боковом столике в стакане стояла зубная щетка, рядом — баночка с зубным порошком. Пилка для ногтей и щипчики были идеально выровнены параллельно друг другу, как и следовало ожидать. Органистам следует особенно тщательно ухаживать за руками.

Я подумала об иссохших пальцах мистера Колликута, какими я их видела в гробнице Святого Танкреда, и о его чистых ногтях на той руке, которая сжимала осколки стекла.

Он был уже мертв, когда его волокли по туннелю. Он не цеплялся за землю кладбища.

Я встала на колени и заглянула под кровать. Слишком темно, чтобы что-нибудь увидеть. Я прижалась щекой к половицам, подалась вперед и просунула руку так далеко под кровать, как только смогла. Мои пальцы коснулись чего-то — почувствовали — схватили — и медленно потащили это поближе.

Это оказалась плоская коробочка из-под сигарет. «Плейерс Нейви Кат». Сто сигарет.

Наверняка полиция ее видела. Но если да, зачем они засунули ее обратно под кровать?

Может, они только увидели, но не трогали — положились скорее на глаза, чем на пальцы. Крупный полицейский сержант не так привычен, как я, ползать на животе под кроватями. Тонкую жестяную коробочку легко не заметить в темном углу.

Я встала на колени и села на пятки. Судя по весу, коробочка не совсем пустая.

Я потянула за застежку, и крышка отскочила.

Что-то выпорхнуло мне на колени.

Банкноты! С полдюжины банкнот по сто фунтов каждая!