Скорпион в янтаре. Том 1. Инвариант - Василий Звягинцев

— Ошибиться не боитесь, Григорий Петрович?

— Слушай, давай без этого. Я не боюсь ничего. В полном смысле. Особенно смерти. Как Марк Аврелий писал: «Мы с ней никогда не встретимся». А чем еще ты в состоянии меня напугать? Я вообще не для таких разговоров сюда пришел, — счел нужным Сашка смягчить накал разговора. — Хочу из второго источника получить разъяснение, что из написанного правда, что — полет фантазии, как строить наши дальнейшие отношения. «Войну миров» Уэллса я в детстве читал. Понятно, сейчас мы живем в более сложные времена, сказочка англичанина — примитив, а все же? Возьми карандашик, подчеркни в записке Шульгина одной чертой то, что правда, двумя — ложь. И обсудим. Согласен?

Когда за окнами неохотно рассвело, они пришли к предварительному соглашению. Партнер, вынужденный оправдываться, объясняться, да еще и уступающий противнику в классе, капитулировал. При том, что у Сашки еще оставалась пара тузов в рукаве.

— Хорошо, Григорий Петрович, пусть будет по-вашему. Я согласен помогать вам, хотя подразумевалось, конечно, обратное. Только скажите, а в чем именно?

— Во всем. Как можно понять из письма, никаких личных целей мы — странно звучит, правда? — не преследуем. Их просто нет. А у вас — есть. Хочешь — скажу попросту. Я, без всяких Шульгиных, аггров, форзейлей и иных потусторонних деятелей, желаю: первое — выжить, второе — сохранить за собой контроль над происходящим. Третье, если удастся — возвратить Россию к тому состоянию, в котором она находилась к началу нового, тысяча девятьсот семнадцатого года… Очень, кстати, мы его с большими надеждами встречали в гельсингфорсском кабаке на Эспланаде.

— Чего же там было хорошего, февраль на пороге и всероссийская смута? — искренне удивился Лихарев.

— Ерунду говоришь. На пороге была победа в величайшей из войн, Россия стала бы первой державой на двух континентах, учитывая присоединение Восточной Турции и аннексию Константинополя и проливов. В мире — третьей, но с хорошими перспективами. Если нашему народу хватило пассионарности после семнадцатого года пять лет воевать друг с другом, тот же энтузиазм, направленный вовне… Ты понял?

— Да, более-менее…

Лихарев в душе признал здравость слов и замыслов Шестакова. Его ведь тоже готовили к царской службе, а работа со Сталиным — это уже паллиатив.

— Сейчас можно это все восстановить. Запаса сил у страны достаточно, энтузиазма тоже, военное производство кое-как в порядок привели. Отчего же не попробовать восстановить историческую справедливость?

— Себя-то, Григорий Петрович, в какой роли видите? Диктатора, Верховного Правителя, вроде адмирала Колчака?

«Эх, знал бы ты лично того Верховного», — мельком подумал Шульгин.

— Ни в коем разе. Начисто лишен подобных амбиций, — ответил Шестаков.

— Так уж?

— Абсолютно. — Сашка уже начинал веселиться в обычной своей манере. — Максимум, на что я согласен, это роль «серого кардинала» при достаточно просвещенном правителе. Хоть и при нынешнем. У тебя вот пока не получилось…

Тем самым он дал Валентину понять, что записку Шульгина принял к сведению в полном объеме и больше не нуждается в каких-либо пояснениях. Разве так, по мелочи, касательно отдельных деталей.

Лихарев молча принял это условие.

— Так у меня и цели такой не было…

— Зря. Значит, считаем, я ее теперь ставлю. Заранее предупреждаю — захочешь сам стать вождем, препятствовать не буду, всемерно помогу. А до того — все доступные тебе силы и средства будешь использовать на поддержку моих планов. Как ты понимаешь, при попытке подстроить пакость любого рода она прежде всего обернется против тебя. Договорились?

Сказано было очень деликатно, так Шестаков, в контраст со своим другом и учителем Серго Орджоникидзе, склонным к грубости и рукоприкладству, предпочитал разговаривать с директорами заводов и начальниками главков. Этому он тоже научился у Власьева, старшего лейтенанта, умевшего любого матроса, унтера и мичмана поставить в тупик именно невероятной вежливостью и мягким юмором. Заодно и складкой губ, выражавшей, что это последний рубеж его терпения и терпимости, а дальше начнется такое, что любой корабельный «дракон»[41]рядом с ним покажется ангелом.

Лихарев, кажется, уловил эту грань.

— Вы позволите? — спросил он, потянувшись к бутылке собственного коньяка, и налил серебряные чарки под край.

— Хозяин — барин, — ответил Шульгин и продолжил поговорку, которую до конца мало кто знает: — Хочет — живет, хочет — удавится, — так что все в твоих руках.

Вопреки ожиданиям, убедить Сталина в необходимости личной поездки в Испанию труда не составило. Похоже, у него на это дело были собственные планы, удачно совпавшие с шульгинскими. А отчего бы и нет? Он сам в Гражданскую любил выезжать на фронты, иногда — чтобы на месте составить представление и реализовать собственные планы, иногда — чтобы противодействовать линии Троцкого, который, как Иосиф Виссарионович вовремя понял, начал забирать излишнюю силу и авторитет в войсках.

В данном случае убивается сразу масса зайцев: испытать в серьезном и окончательном деле человека, с которым он решил поделиться властью и одновременно внушавшего ему подсознательное, неизвестно откуда идущее недоверие. Окончательно докажет свою нужность и преданность или… Или посмотрим.

Заодно навести порядок среди военных, которым Сталин тоже не совсем доверял, хотя бы потому, что в самый интересный момент они оказались вне сферы досягаемости. Кое-кого удалось вызвать на родину и расстрелять по делу Тухачевского и компании, а иные пока остаются там — воевать, причем, как выяснилось, делают это плохо. Плохо воюют, плохо советуют, зарабатывая при этом славу и ордена, а главное — оставляют себе неподконтрольную партии возможность геройски умереть или сбежать. Непорядок.

Испанским товарищам тоже пора дать укорот. Распоясались, понимаешь, вообразили себя творцами мировой истории. В СССР, получается, революция давно закончилась, рутина овладела, чиновничье государство образовалось, а там у них романтика и светлые горизонты! До чего дошло — молодые поэты из ИФЛИ[42]свободно с трибун возглашают: «Прочту стихи, прощусь с любимой, уйду в Испанию мою…»

Нет, красавчик, не в Испанию ты уйдешь, а куда прикажут. В Магадан, в Монголию, на Луну — по комсомольской путевке или по приговору, не суть важно, главное — «пойдешь», а не «уйдешь». От нас никто добровольно не уходит, разве что в могилу. Как вот Аллилуева, вспомнил он вдруг жену, пригорюнился и оттого еще более озлобился.