Четыре блондинки - Кэндес Бушнелл

Я скорбно улыбаюсь.

– Д.У. еще здесь?

Я качаю головой.

Он поворачивается к приятелям:

– Думаю, мы бы знали, если бы он был здесь. Д.У. – друг Сесилии. Он…

– Сопровождает меня, – говорю я быстро.

Дружки кивают, им неловко.

– Послушай… – Хьюберт приближается, берет меня за руку и отводит в сторонку. – Я правда ценю это, знаешь?

Я стою, опустив голову.

– Я не понимаю, зачем ты заставляешь меня делать это.

– Затем, – отвечает он, – что с прошлым покончено, и это к лучшему.

– Не для меня.

– Послушай, – говорит он, кивая приятелям, и тащит меня в библиотеку, – ты всегда твердила, что хочешь быть актрисой. Просто притворись, что ты актриса и снимаешься в кино. Я всегда так делаю.

Я молча смотрю на него с жалостью.

– Ну же, – говорит он, чуть дотрагиваясь до моего плеча, – тебе ли не знать, как это делается? Когда я тебя встретил…

– Что?

Он замолкает, поняв, что сказал лишнее.

Когда он встретил меня, я пришла на раут без приглашения. Я искала его. Он узнал об этом полгода спустя, когда мы разговаривали, лежа в постели, и нашел это забавным, но потом он сделал из этой истории выводы не в мою пользу – вот еще одна ужасная тайна из моего прошлого, которая должна оставаться тайной.

Я словно окаменела, мои глаза расширились, но я ничего не вижу.

– О нет, – говорит он, – нет, Сесилия, прости меня, я люблю тебя.

Он пытается обнять меня, но слишком поздно. Я подбираю юбку и бегу прочь от него, на тротуар, перевожу дух, озираюсь по сторонам и думаю: «Что же мне делать?» И вдруг вижу такси, немедленно останавливаю его. В тот момент, когда забираюсь внутрь, закрываю дверцу и оглядываюсь, я вижу фотографа в камуфляжной форме, который глазеет на меня, остолбенев от изумления, а потом пожимает плечами.

– Куда? – спрашивает таксист.

Я сижу на заднем сиденье. Поправляю волосы.

– В Линкольн-центр.

– Вы актриса?

– Да, – отвечаю я, и он разрешает мне закурить.

Я стараюсь ни о чем не думать, пока мои каблуки отчетливо стучат по площади перед Линкольн-центром, я слегка тороплюсь, потому что моросит февральский дождик, и присоединяюсь к толпе людей, собравшихся у входа; все смеются, притопывают ногами, трясут зонтиками. Мне как-то удается смешаться с ними, проскользнуть мимо репортеров, которые смотрят на меня, а потом отворачиваются, чтобы сфотографировать кого-нибудь другого, и я чувствую облегчение, пока какая-то невысокая молодая женщина, одетая в черное и в черных наушниках, не подходит ко мне и не говорит:

– Я могу вам чем-нибудь помочь?

Я в замешательстве оглядываюсь, молча открываю рот и смотрю на эту женщину (она улыбается мне, похоже, вполне дружелюбно), прищуриваюсь, мне не верится, что она не знает, кто я.

– Я…

– Да? – говорит она, и я вдруг понимаю, что она действительно не узнает меня. Это все короткая стрижка.

Я озираюсь, понижаю голос:

– Я двоюродная сестра Сесилии Келли – Ребекка Келли. Сесилия хотела прийти, но она… ей нездоровится. Она настояла, чтобы я пошла вместо нее. Я знаю, это неудобно, но последние пять лет я жила в Париже и…

– Не беспокойтесь об этом, – говорит она участливо, тянется через стол и берет карточку с надписью: «Принцесса Сесилия Люксенштейнская». – Все рады видеть красивую женщину, вы же знаете. С вами будет сидеть Невил Маус, он все бубнил и бубнил, что его нужно посадить рядом с подходящей женщиной, хотя он здесь с этой манекенщицей, Нэнди. Я надеюсь, Сесилия чувствует себя получше? – Она протягивает мне карточку. – Частенько ей нездоровится. А это очень плохо, потому что, – женщина заговорщицки склоняется ко мне, – она у нас в офисе вроде тайной героини. Знаете, наш босс… он такой кретин! А что касается Сесилии, он считает, и не особенно это скрывает, что вся эта наша суета – полнейшее дерьмо, и после того, как вы потолкаетесь тут пару лет, вы понимаете – так оно и есть.

– Что ж… спасибо. Спасибо большое, – говорю я.

– Пустяки. Да, и будьте осторожны: Морис Тристам, актер – вы в курсе? – он тоже за вашим столиком. Женат, но жене то и дело изменяет. Постоянно.

Я киваю и отхожу от нее, иду в зал, мимо фоторепортеров (один из них нехотя поднимает камеру и делает снимок, на тот случай, если я вдруг окажусь какой-нибудь значительной персоной, о которой они пока не знают), и пробираюсь, натыкаясь на чьи-то коленки и лодыжки, на свое место: 3-й ряд, середина, кресло 125. Место сбоку пустует, и я замечаю улыбку на лице мужчины в соседнем ряду. Пока меркнет свет в зале, я непроизвольно киваю. Звучит увертюра.

И я уплываю куда-то.

Я думаю.

Думаю о нескончаемой череде ночей, проведенных на замызганном тюфяке на полу, когда я лежала, уставившись в окно на оголенные ветки, а дождь все шел, шел и шел, и ветки чернели от дождя. Это был штат Мэн, где небо всегда серо-стального цвета, столбик термометра будто прилипает к нулевой отметке, и если не дождь, то снег, а из щелей в стене лезет сырая пакля. В доме то слишком людно, то ни души, а еды то нет вовсе, то целая гора – мешки с картофельными чипсами, банки с куриным супом, мороженое в бумажных стаканчиках. У меня дико болел зуб, который кто-то выдернул, просто привязав один конец шелковой нитки к зубу, а другой – к ручке двери, а затем эту дверь захлопнув. Мне было шесть лет, и мы проводили важную «политическую» акцию. Мы отвергали общество, мы отвергали семью моей матери, и семью мужа моей матери, и все, чем должна была стать моя мать. Мы отвергали фальшивые ценности и язвы капитализма (хотя мы не отказывались от тех крохотных сумм денег, которые у нас иногда появлялись), и мы все бежали, бежали, бежали, хотя убежали в конечном счете только от чистого постельного белья, продезинфицированного туалета и свежих апельсинов зимой.

Но мама никогда не понимала этого. Даже после того, как она согласилась на «реформы» и мы переехали в Лоренсвилл, где пытались жить «как все».

Спектакль окончен.

Я сижу.

Публика давно бодро вскочила на ноги, разлито шампанское, на толпу опустилось облако воздушных шаров, а я все сижу в зале. Ряд 3-й, кресло 125. Толпа колышется, опадает и ручейком утекает на банкет. Билетеры снуют по рядам, подбирая брошенные программки.

– С вами все в порядке, мисс? Сейчас начнется банкет. Сегодня омары. Вы же не хотите это пропустить?

– Спасибо, – говорю я, но остаюсь сидеть, думая о моей чумазой, голой кукле Барби со спутанными волосами, которую я таскала с собой повсюду и как-то раз ужасно разрыдалась, когда соседский пес попытался вырвать ее из рук. «Ну надо же – будто маленькая принцесса», – говорили люди, когда подобрали меня в застиранной цветастой юбчонке, и я зарыдала еще громче, слезы ручьем текли у меня по лицу.