«Гудлайф», или Идеальное похищение - Кит Скрибнер

— Запах детской присыпки напоминает мне о нашей первой ночи с твоим отцом, — сказала Нанни.

— Ну, мама! — запротестовала Джейн.

— Ты ведь взрослая женщина, Джейн. А там, внизу, есть люди помоложе тебя, которые пытаются вернуть его домой.

— Я знаю, но…

— Не старайся убедить меня, что вы с Джо еще не спали вместе. — Пар из ванной медленно вплывал через открытую дверь в комнату, где Джейн припудривала детской присыпкой спину матери. Обе они сидели на кровати. — Когда мы с твоим отцом были молодые, время было совсем другое. Он долго за мной ухаживал, мы всего лишь держались за руки… Прежде чем сделать мне предложение, он просил позволения у моего отца. Ни одному из нас и за миллион лет в голову не могло прийти заняться сексом до свадьбы. Секс начинается после — сначала возникает любовь. Это было вдвойне верно для католиков. В нашу свадебную ночь, в Харборсайд-Мэнор, с окнами, распахнутыми на Лонг-Айлендский пролив, мы были всего лишь неопытными детьми, вместе открывавшими для себя что-то новое. — Нанни сделала глубокий вдох и медленно выдохнула воздух, ощутив на своем теле умиротворяющую тяжесть тела Стоны. — Запах детской присыпки и шорох отлива.

Джейн помогла матери надеть халат.

— Мы с Джо хотим устроить большую традиционную свадьбу, вроде вашей с папой. Пара сотен гостей и прием в Тэтчер-Гарден. И мы хотим уехать в настоящей карете, запряженной лошадьми. Все мужчины будут во фраках, а Джо собирается надеть цилиндр.

Нанни снова чувствовала гнилостный запах. Он казался теперь еще сильнее, еще отвратительнее, а Джейн все говорила и говорила, пытаясь как-то отвлечь мать.

А ее мать думала о том, что недавно сказала дочери о продолжительности любви. Но преданность, чувство долга продолжают существовать даже после того, как угасает любовь. Ничто из происшедшего в Оуквилле не смогло изменить преданность Нанни мужу, ее чувство долга по отношению к нему. Ставки были слишком высоки. Она никогда не сделала бы ничего такого, что могло разрушить семью, потому что, кроме семьи, у нее ничего больше не было. Но может ли она сказать, что после Оуквилля любила Стону так же, как раньше, ведь ее уважение к мужу было поколеблено? Взаимоотношения развиваются все дальше и глубже, пока ты не достигнешь границ другого человека. Ты можешь двигаться в пределах этих границ, но не можешь выйти за эти пределы. Это и есть разочарование.

В тот вечер, когда они вернулись из ресторана «У Марселя», Стона ушел к себе в кабинет — позвонить в Саудовскую Аравию менеджеру одного из заводов. Он часто делал так посреди ночи, чтобы застать там людей в самом начале их дня. Нанни вошла в кабинет вслед за ним и, когда он усаживался в кресло, сказала:

— Мне необходимо знать, что ты на самом деле чувствуешь в отношении Оуквилля? Мне надо хоть немного разобраться в том, как это сочетается с твоими принципами.

— Что тебе на самом деле надо, — проговорил Стона, набирая номер, — так это осознать, насколько наивны твои представления о том, как оплачивается наш дом, твои поездки в Италию, твои наряды и приемы, твоя добровольческая…

— Ты хочешь сказать… — начала она яростно, но Стона поднял ладонь, заставив ее замолчать.

— Доброе утро, Марк, — сказал он в трубку. — Как работает твой арабский бен-гей?

Нанни стояла в дверях, скрестив руки на груди, и слушала, как Стона болтает с Марком Мэнсфилдом в Саудовской Аравии о его семье, о ноющих после тенниса мышцах, о количестве выпускаемой продукции и о встрече, которая должна состояться на следующей неделе. Она все стояла там и после того, как Стона повернулся к ней спиной, и голос его звучал легко и оживленно. А Нанни вспомнила, с каким облегчением он говорил ей о результатах происшедшего в Оуквилле, вспомнила о том, какая гордость звучала в его голосе, о праздничной атмосфере обеда, и у нее из глаз хлынули слезы. Он разговаривал с Марком довольно долго, так что Нанни сдалась и пошла спать. Но ей необходимо было понять, как он сможет жить дальше, как сумеет примириться с собственным решением, допустившим то, что произошло в Оуквилле. Она не хотела задавать риторические вопросы. Она хотела услышать его ответ. Ей отчаянно хотелось, чтобы Стона ее убедил. Потому что, если он не сможет ее убедить, значит, она не знает собственного мужа. Человек, которого она знала, больше заботился о детях, чем о самом себе. Он выделял крупные суммы денег чуть ли не полудюжине благотворительных организаций. Ни на минуту не задумавшись, он выписал чек отцу Райану на полную стоимость нового асфальтового покрытия для церковной стоянки машин. Он всегда носил в кармане пачку однодолларовых бумажек, чтобы раздавать чаевые за самые незначительные услуги.

Когда Стона наконец улегся в постель, было поздно, и Нанни решила подождать с разговором до завтра. Но заснуть она не могла, так что, пролежав час, встала с постели и приняла ванну. После ванны, сидя у туалетного столика, она услышала, как Стона нащупывает на тумбочке очки. И пока она сидела там, стирая капли воды с шеи и плеч, она чувствовала, что он наблюдает за ней, и была уверена, что он думает о том, как сильно ее любит. Она была уверена, что он смотрит на ее наготу с тем же желанием, какое испытывал в их первую брачную ночь в Харборсайд-Мэнор. И зная, что он, лежа в кровати посреди ночи, молчит и смотрит на нее с любовью, она почему-то уже не так сильно беспокоилась о его моральных принципах. Он на нее смотрит, он ее любит, и в тот момент это было единственное, что имело значение.

На следующий день у него случился инфаркт.

Сейчас она представляла себе, что он заперт в комнатушке, похожей на тюремную камеру, без нормальных санитарных удобств, без простыней на кровати, без одеяла ночью. Она молилась, чтобы ему позволили посмотреть ее обращение по телевизору, чтобы он увидел ее шарф, услышал песню, услышал ее голос. Он обычно звонил ей из Аргентины, из Саудовской Аравии или из Кливленда и говорил: «Я тут так ужасно разбрасываюсь, что уже не знаю, о чем сам думаю, меня просто рвут на части. Но когда я слышу твой голос, все во мне упорядочивается, снова становится на свои места. Я вспоминаю, кто я такой, что я здесь делаю». И думая о нем, Нанни поняла, что ужасное зловоние — результат ее собственного гниения, ее сомнений в их любви, и это в то самое время, когда он страдает! Это ее черная душа, сомневавшаяся в том, что их любовь выдержит испытание Оуквиллем, это ее отвратительная способность — разглядеть что-то положительное в похищении мужа.

Из любви к нему она должна пойти на все, чтобы вернуть его домой. Но если она скажет Джексону, что похитители могут быть из Оуквилля, если она расскажет, что Стона там натворил… Ее преданность не позволяла ей сделать это.

Она уже задремывала, и мысли ее зависали, не поддаваясь контролю, как бывает во сне. Не слишком ли усердно она работает над собой, стараясь сохранить свою любовь к нему? Неужели это правда, что страх и отчаяние, пронизывающие все ее существо, когда приходит понимание, что Стона может никогда не вернуться, окрашены чувством облегчения? Казалось, она и Стона любят друг друга с каждым днем все сильнее, но не подслащена ли наружная корочка, чтобы прикрыть подкисшее нутро? Похоже было, что Стона после Оуквилля решил любить ее даже больше, чем раньше, — решение, рожденное скорее разумом, чем сердцем. Еще одно решение после рабочего дня, до отказа набитого решениями.