Фантазии женщины средних лет - Анатолий Тосс

Я представляю, как он хочет выждать, затянуть время, чтобы лучше понять тебя, но ты вся перед ним, сомкнутая, сжатая мягкой доступной полудугой. Ты вся так близка, раздвинута и раскрыта, что ему надо выбирать».

«Ты действительно сойдешь с ума, если уже не сошел. Неужели ты постоянно думаешь об этом? Это же болезнь! Ты копаешься в подробностях, как в заношенном белье. Ты извращенный фетишист. Фетишист своей больной фантазии, мне страшно за тебя».

«Но я прав?»

«Да, на этот раз ты прав, все так и было. Я сжалась, мне было остро и сладко, но я хотела попробовать, мне давно следовало попробовать, и чем больше я думала, тем больше меня влекло, и я снова сказала: «Делай со мной, что хочешь, любимый!» Мне так хотелось, чтобы именно Дино, только он, сделал это для меня. Я не была уверена, понимает ли он, и только когда Дино спросил: «Ты правда хочешь?», я едва заметно кивнула и закрыла глаза, чтобы не дать ему повода передумать. А потом я почувствовала давление, оно продолжало нарастать, я попробовала расслабиться, чтобы уменьшить сопротивление, и вдруг я не успела подготовиться, взрыв, извержение, он прорвался непривычным броском, он вонзился внутрь, раздирая и раскалывая меня».

«Я рассматривал твой рисунок, читал письмо, и ты снова возникла передо мной… во всех подробностях… вплоть до самых мельчайших. Одна мысль о вечном двойственном сочетании приводит меня в восторг, вызывая сдавленные спазмы, когда я пишу тебе, сидя за столом, при свете зеленой лампы в моей одинокой, вечерней кухне, расчерченной смутными, едва шевелящимися тенями».

«Это нечестно, ты не должен описывать ни себя самого, ни окружающую обстановку, вообще ничего. Я не могу представлять тебя, потому что, представив, я перестану быть откровенной с тобой. Чтобы быть для меня всем, тебе следует оставаться никем, стать плодом моей памяти, но не реальностью. Даже в письмах. Иначе я не смогу!»

«Хорошо, обещаю, я не буду. Но скажи, тебе было хорошо?»

«Я лишь украдкой взглянула на Дино, не желая, отвлекать его взглядом, но он сам уже был далеко. От его потерявшихся, расширенных глаз я не выдержала и отпустила себя, и все случилось, но не так, как обычно, а растянуто, тягуче. И длилось долго, казалось, текло минутами и, то ли от долготы, то ли от запретности, сладко и томительно-щемяще».

О, Господи, думаю я, все эти воспоминания, письма… Я не просто погрузилась, я утонула в них. Но теперь время обедать, к тому же я проголодалась, и, легко бросив свое тело с дивана, я тут же закрываю глаза от подступившего на мгновение головокружения. И прислоняюсь к стене, чтобы не потерять ускользающее равновесие.

– Нельзя так долго лежать, – говорю я вслух, и от звука голоса чувствую себя тверже.

Я режу помидоры, огурцы и пахнущий свежестью салат, а потом, не боясь никого, добавляю лука. Кладу сметану, немного, только для вкуса, отрезаю хлеб. Я останавливаюсь, задумываясь на минуту, я бы съела немного мяса и выпила бокал вина, в конце концов, я давно не баловала себя ни тем и ни другим. А у меня ведь припасена бутылка кьянти, да и кусок ростбифа лежит в холодильнике. Я мастерю нехитрое, но непривычно изысканное для меня блюдо и снова сажусь за стол. Книга лежит рядом с бокалом рубинового вина и с еще сочным, истекающим соком и кровью куском мяса на отдельной тарелке. Я перелистываю страницы и начинаю читать.

ПРИГОВОР Присяжных, как и полагалось, было двенадцать. Их отобрали больше чем из ста кандидатов. Сначала команда адвокатов беседовала с каждым из них, потом их донимали вопросами представители обвинения, а в заключение они попали в руки беспристрастного судьи. Такие щепетильные юридические приготовления объяснялись еще и тем, что обвиняемый не являлся типичным преступником, да и дело было из ряда вон выходящим.

Подсудимый и не пытался искать адвокатов, они выползли сами, как тараканы при выключенном свете, наиболее именитые и красноречивые, но даже тогда он остался равнодушен к процессу судопроизводства. Он был среднего роста, еще не старый, даже не шестьдесят, но уже давно седой, что, впрочем, вполне сочеталось с его голубыми холодными глазами. Такой тип обычно нравится женщинам: крупные черты лица, большой неровный нос, сочные, не совсем симметричные губы, хотя, конечно, его многолетняя деятельность отложила отпечаток, и с годами он стал немногословен и часто вздрагивал глазами, как будто боялся что-то потерять.

Звали его Фридрих Теллер, или доктор Теллер, профессор Теллер, он был известнейший в своей области хирург, хотя последние лет двадцать занимался в основном наукой, практикуя лишь периодически. Это было нечастое сочетание когда-то успешного хирурга с безошибочными, как тогда говорили, механическими руками, и усталого ученого, приобретшего в результате постоянных размышлений замкнутую неуверенность. Лет шесть назад Теллер был номинирован и получил Нобелевскую премию за свою работу в области рака предстательной железы, правда поделив ее с другим ученым из Англии за параллельные, хотя и не совпадающие исследования. Он являлся, без сомнения, признанным авторитетом, и только наиболее именитые его коллеги из академического мира могли получить у него консультацию, если не дай Бог она требовалась. В этом-то как раз и заключалась проблема.

Собственно, все обстояло чрезвычайно просто и потому особенно непостижимо. Суть дела (несмотря на то, что оно так подробно муссировалось в прессе, где предлагались всевозможные, порой парадоксальные предположения) очень сжато, но выразительно и даже артистично выразил главный обвинитель господин Браунер. Он был всем хорош: высокий, красивый, с острыми атакующими чертами лица, казалось, его внешность уже сама предполагала обвинение, да и речь была нагнетающая, быстрая, без расслабляющих пауз. Он уверенно начал свое выступление и по мере его течения подходил все ближе к скамейке присяжных, возле которой в результате и оказался.

– Господа присяжные, – так он начал. – Ваша Честь, – и эффектно, даже изысканно, что в целом не свойственно прокурорам, кивнул судье. – Любое злоупотребление знаниями, авторитетом, должностью, как и вообще любое злоупотребление, не только аморально, но и порой вредительно для окружающих.

Браунер любил употреблять искаженные слова собственноручного изобретения, чтобы придать своей речи, как он полагал, особую смачность и выпуклость мысли.

– Однако, когда своим положением злоупотребляет врач, когда он умышленно вводит в трагическое заблуждение доверившегося ему пациента, тогда это становится преступлением. Именно это и делал обвиняемый, изменяя не только клятве Гиппократа, но и моральному кодексу, и именно поэтому он совершил преступления, которые вы, господа присяжные, – к этому моменту Браунер уже стоял прямо перед ними и буравил их своим быстрым взглядом, – я уверен, не оставите безнаказанным.

Обвинитель говорил еще, впрочем, недолго, и наблюдательный слушатель мог бы легко разгадать, на чем он построил свой план, особенно тогда, когда огласили список свидетелей, вызванных обвинением. Я, как человек в судебных процессах искушенный, мгновенно раскусил, что всю силу обвинения Браунер решил перенести на показания свидетелей, многие из которых одновременно являлись потерпевшими. Поэтому во время своей вступительной речи Браунер не слишком вдавался в подробности дела, решив, что будет куда показательней, если потерпевшие сами расскажут о той трагедии, к которой их привел подсудимый.