Мама - Алина Дягилева

толку нет. Ходила с ней по разным врачам, но пока диагноза никто не поставил.

– А Алекс что думает?

– Алекс… Да ничего он не думает. Врачам верит, меня не слушает. Мне иногда кажется, ему вообще до нас дела нет.

– А чем ты ее лечишь, раз диагноза нет? Что это ты за лекарство ей давала?

Лина резко встала с места и включила воду в раковине. Но мыть было нечего, и она снова ее выключила.

– Да просто одно лекарство, врач прописал.

– А от чего оно?

Лина резко подняла глаза на Нату.

– А почему ты спрашиваешь?

Две женщины несколько секунд смотрели друг другу в глаза.

– Просто я тоже переживаю за нее. Что за загадочная болезнь, – Ната отвела глаза, не выдержав взгляда сестры.

Лина вздохнула, и стала наливать чай в чашки.

– Никто меня не слушает, ни Алекс, ни врачи. Все говорят, что с ней все нормально. Но я-то знаю, что нет. Им симптомы подавай, чтобы очевидно было. Ну вот им симптомы – тошнит ее постоянно, понос, спит плохо, истерики на ровном месте, волосы выпадают, кошмар. Ну я добьюсь, они обратят на нас внимание. Я их там всех на уши поставлю в этой больнице.

Голос Лины звучал резко и решительно. У Наты холодок пробежал по спине – так иногда звучал голос мамы. Она отхлебнула горячий чай, потом, словно невзначай, оглянулась на ноутбук – экран уже снова погас. Лина что-то еще рассказывала про здоровье, а точнее, болезни Ники. Ната слушала и кивала. В памяти стояли заголовки статей, перед глазами – лицо сестры, с поджатыми губами и странным блеском в глазах.

Через 15 минут они закончили пить чай и пошли в зал. Там на диване лежала обложенная подушками Ника – бледная и слабая. Сбоку на голове действительно можно было увидеть проплешины. Лина выключила мультик и погладила дочь по голове, та слабо улыбнулась ей и тете сухими потрескавшимися губами. Глаза у девочки оставались грустными и какими-то безжизненными. Нате стало очень тоскливо. В сердце зашевелилось что-то темное, тяжелое и липкое.

Через час она вышла из квартиры сестры, зашла в лифт, нажала кнопку первого этажа и прислонилась лбом к стене лифта. Ее душили рыдания. В горле стоял ком, он не давал ей вдохнуть. Она сжала кулаки и зажмурилась изо всех сил. Потом вцепилась зубами в кулак и отпустила, только когда почувствовала вкус крови во рту. Лифт остановился, она вышла в подъезд и на улицу. Темнело. В ноябре вечер наступал рано. Ната подставила лицо холодному ветру и позволила боли, страху и отчаянию, вечным спутникам своего детства, снова охватить ее. Она снова стала маленькой девочкой, которая с ужасом ждет, что вот-вот домой придет мама.

* * *

Ната сидела за столом в своей маленькой квартире-студии, которую она снимала недалеко от центра города. Выходило недешево, но зато на работу можно было ходить пешком. Ната любила свою работу – она была дизайнером модного журнала – и большую часть времени проводила либо в офисе, разрабатывая все новые варианты оформления следующего номера, либо у себя дома, листая журналы конкурентов за чашкой кофе или бокалом вина. Но сегодня она сидела за столом, не включая свет, и смотрела в пустоту вечерних сумерек за окном. Было всего 7 часов, но в ноябре в это время уже почти совсем темно. Перед ней лежал телефон, на который она старалась не смотреть. «Нужно написать, – твердила она сама себе. – Я должна все рассказать». Но не притрагивалась к телефону. Мысли водоворотом кружились в голове и бились о стены. Ната зажмурилась и сжала голову руками, чтобы как-то остановить эту круговерть. Глубоко вдохнула и задержала дыхание. Пытаясь взять себя в руки, она встала, резко отодвинув стул, и стала ходить по своей маленькой квартире. Иногда она останавливалась у окна, иногда замирала у стола, глядя на телефон так, словно это было ядовитая змея. «Нужно рассказать, рассказать, все рассказать», – повторяла она, как заклинание, но руки не слушались ее. «Но она же моя сестра! Без нее я бы вообще не справилась», – возражала она сама себе.

Ната снова села за стол и опустила голову в ладони. Перед глазами понеслись картины прошлого. Вот она, семилетняя, первый раз идет в школу. В форменном платье с белым фартуком и огромными бантами. Ее ведет за руку мать. Большая, грузная, маленькой Нате она кажется просто огромной. Ната побаивается ее. Мать держит ее руку крепко, властно. В другой руке у Наты букет из белых и розовых астр. А вот спустя несколько часов Ната возвращается домой после первого учебного дня. Банты растрепаны, белый фартук вымазан в земле, на юбке форменного платья дыра. Она так заигралась с новыми одноклассниками, что позабыла, что она при параде. Мама убьет ее. Она идет домой и рыдает. По красному, перепачканному лицу стекают две дорожки слез, оставляя пару чистых полос. Но дома Лина. Ей десять, и она все мгновенно понимает. Мама придет с работы еще только через час. Лина быстро зашивает платье, гладит мятые банты и застирывает передник. На теплом, еще совсем летнем, ветру на веревке во дворе тоненький передник из дешевой синтетики высыхает почти мгновенно. Девочки вешают наряд обратно в шкаф буквально за пару минут до прихода матери. Ната даже успевает умыть лицо.

А вот Нате девять, и она разбивает чайную чашку. Таких у них дома всего три. Мама их очень любит, они остались от бабушки. Но вот осколки одной из них валяются на дощатом полу кухни. Ната не может вздохнуть от страха. Мать во дворе развешивает белье и сейчас уже вернется. Лина подлетает мгновенно. Сметает осколки, заворачивает их в газету и выносит в мусорную яму за их домом. Когда спустя несколько дней мать хватается чашки, Лина, удивленно глядя на мать, говорит, что чашек уже давным-давно две. Что мама унесла одну тете Свете еще в прошлом году, перед новым годом, до того, как та переехала в город. Мать с недоверием смотрит на Нату, и та, бледнея от ужаса, кивает, подтверждая историю сестры. Мать замолкает и больше не вспоминает о чашке. Так было всегда. Она спасала ее от материнского гнева. Брала на себя огонь. Устав орать на старшую дочь, мать не находила в себе сил набрасываться на младшую.

Ната оторвала ладони от лица и часто заморгала. В комнате сделалось совсем темно, но она не включала свет, словно боясь спугнуть этих призраков прошлого. Они пугали ее,