Мы - это наш мозг. От матки до Альцгеймера - Дик Свааб

Повреждение мозга в самые ранние годы кажется гораздо более действенным для развития способностей саванта, чем если бы это произошло в более поздний период, вероятно, потому, что мозг тогда способен более эффективно создавать новые связи с другими структурами. Один японский савант в 4 года перенес корь и коклюш. После этого у него развилась разговорно-языковая отсталость, но в возрасте 11 лет он изумительно рисовал насекомых.

Некоторые утверждают, что таланты савантов полностью определяются тренировкой. Тэммет шутливо заметил, что так хорошо считать научился потому, что в его семье было 9 детей. Действительно, таланты савантов достигают высокого уровня в том числе и потому, что они способны максимально концентрироваться и тренироваться буквально как одержимые. Но прежде всего необходимо наличие таланта. Талант проявляется уже у совсем маленьких детей, как у савантов, так и у вундеркиндов, каким был, например, Моцарт, и это говорит против аргументов относительно тренировки. Когда юный Моцарт услыхал в соборе Святого Петра в Риме пение Miserere Грегорио Аллегри, он сделал несколько пометок и потом у себя в комнате, вопреки запрету Папы, записал ноты по памяти. Стивен Уилтшир делал прекрасные рисунки уже в 7 лет, позднее же его талант не получил особенного развития. Способности календарных калькуляторов могут проявляться уже на шестом году жизни.

Довольно часто таланты исчезают в ходе развития. Страдающая аутизмом девочка Надя в возрасте от трех до семи лет проявляла поразительные способности в рисовании. Сначала она рисовала лошадей и других животных, потом и людей. После восьми лет этот талант исчез. Очевидно, более высокая активность ответственного за речь левого полушария стоила ей способности к рисованию. Дэниел Тэммет также и здесь представляет собой исключение. С развитием социальных способностей его таланты к счету и к языкам отнюдь не исчезли. У Тэммета во всех отношениях действительно выдающийся мозг.

Шизофрению на протяжении веков лечили разными способами. В Китае были найдены черепа, возраст которых оценивается в 4 000 лет, с просверленными отверстиями, для того чтобы через них вышли злые духи больных шизофренией. В некоторых черепах можно было видеть, что в отверстия затем вновь вросли кости — признак, что пациенты еще долгое время прожили после проделанной операции. Изгнанием злых духов (см. цитату выше) Иисус основал долгую религиозную традицию. В Католической церкви экзорцисты существовали примерно до 1970 года. С тех пор эта профессия более не существует, однако священники всё еще получают благословение католических епископов в качестве экзорцистов. В протестантских церквах экзорцистами выступают церковные руководители и пасторы. В исламе также есть изгнание дьявола. Сестру Айаан Хирси Али, нидерландского политика, уроженки Сомали, лечили в Нидерландах лекарствами. Но по возвращении в Сомали она попала в руки исламских священнослужителей, которые поместили ее в пустую комнату, где не было ничего, кроме матраца. Они отняли у нее лекарства и избивали ее, чтобы изгнать злых духов. Она была обречена.

На небольшой картине средневекового художника Иеронима Боса[78] в музее Прадо в Мадриде изображается извлечение камня глупости. Доктор якобы извлекает камень из головы шизофреника: операция-плацебо. Бос изобразил доктора с воронкой на голове, знаком того, что он является шарлатаном. Стоящая рядом монахиня с Библией на голове указывает на то, что и Церковь причастна к обману. На барельефе, украшающем фасад здания Dolhuis[79] в Ден Босе, можно видеть, что в 1442 году в Нидерландах больных шизофренией держали в застенке. По воскресеньям семьи за пару сентов могли поглазеть на умалишенных. В 1920-1930-х гг., когда моя мать, тогда 17-летняя девушка, училась, чтобы стать медсестрой в психиатрии, психические больные лежали в ванне, туго завернутые в простыни. Их поливали попеременно горячей и холодной водой. Никогда, говорит она, не забыть звук, с которым больные без конца бились головой о края ванны, — единственное движение, которое им было доступно.

Вплоть до 1950-х гг. шизофрению лечили посредством лоботомии, проводимой амбулаторно операцией, в ходе которой лобные доли мозга разобщали с остальной его частью. После этого пациент лишь безучастно сидел на стуле — состояние, обозначаемое как частичная эвтаназия, — что значительно упрощало уход за больным и делало эту операцию популярной (см. XIV. 1). Это ужасное хирургическое вмешательство вышло из употребления благодаря развитию лекарственных методов лечения шизофрении.

В каждой больнице Китая около кровати больного сидит кто-либо из членов его семьи, чтобы помогать ухаживать за больным и следить за тем, чтобы тот ни в чем не нуждался. А если родственник отсутствует, то сидит кто-нибудь из фабричных коллег. Это превращает больницу в некое приятное сборище. Но в закрытых психиатрических отделениях в Китае положение прямо противоположное. Там я чувствовал себя так, словно очутился в фильме «One Flew Over the Cuckoo’s Nest»[80]. В громадной палате стояли два бесконечных ряда одинаково застеленных больничных коек. Около каждой койки висело одинаковое полотенце и на каждой тумбочке стоял стакан, ничего личного. Все больные были в одинаковых полосатых пижамах. Никто из родственников их не посещал. Собственные семьи навсегда их отвергли. За многие годы я был там единственным посетителем, да к тому же еще иностранцем. Там был один бывший матрос, который хорошо говорил по-английски. Он повидал весь мир, в том числе Роттердам, и выступил в качестве переводчика для взволнованных пациентов, сгрудившихся вокруг меня и тянувших меня за руки, чтобы привлечь внимание к тому, что они мне рассказывали. Их истории были пронзительны и печальны, хотя, конечно, в принципе не особенно отличались от тех, что можно услышать у нас, в Нидерландах. Было невыносимо тяжело снова оставить их в их одиночестве.

Из Китая я отправился дальше, в Джакарту, где должен был прочитать несколько лекций. Меня возил молодой водитель, слушавший оглушительную местную музыку. Я осторожно спросил, не может ли он сделать чуть-чуть потише, на что он понимающе улыбнулся и спросил, какую музыку я люблю. Я ответил, что Requiem Моцарта, и подумал, что на этом всё и закончится. На следующее утро он заехал за мной, чтобы отвезти на очередную лекцию. В гуще дорожного хаоса — Джакарта представляет собой гигантскую медленно движущуюся парковку — он, к моему величайшему изумлению, включил Requiem Моцарта. Должен признаться, меня это глубоко тронуло. На следующий день, когда мы снова торчали в пробке, он спросил меня, что я знаю о лечении больных шизофренией и обращении с ними. Это оказалось вступлением к рассказу о его брате, который был болен шизофренией и оставался дома. Когда он был особенно плох, ему давали несколько капель лекарства. Они уже несколько лет обходились бутылочкой галоперидола, который стоил там очень дорого. Я спросил его, как они хранят лекарство. Он ответил, что бутылочка просто стоит в комнате. Комнатная температура в Джакарте для этого не слишком подходит. Я сказал, что идея эта не очень удачная, потому что лекарство, которое так долго хранили при такой температуре, могло стать совершенно бесполезным и даже ядовитым. Он на мгновение замолчал, а потом проговорил: «А, тогда понятно». В последнее время лекарство плохо действовало на брата. Он дал капельку попугаю, и тот сразу издох.