Первопонятия. Ключи к культурному коду - Михаил Наумович Эпштейн

здесь достигается эффект либо эротического усиления, либо юмористического снижения.

Странное и жуткое расходятся в противоположные стороны эмоционально-экспрессивного спектра искусства: от нелепо-забавного до сверхъестественно-страшного, от эротически соблазнительного до мистически грозного… Вероятно, это обусловлено разной динамикой психического в случае забывания привычного и вытеснения запретного; соответственно первое возвращается в виде странного, второе – в виде жуткого. Для остранения нужно воспринимать мир свежим взглядом, видеть его «впервые», непредвзято, войти как бы гостем в собственный дом. Для восприятия жуткого нужно столкнуться с явлением запретного: оно прячется не просто в доме, а в подполье бессознательного, откуда врывается в дом, взламывая засов, как беглый каторжник. Ожутчение – это высшая стадия отчуждения, когда оно раздвигается в противоположные стороны, амбивалентно обнаруживая и родственность, и враждебность человеку. Странное приходит в образе наивного посетителя, жуткое – в образе убийцы, похитителя, растлителя.

Кстати, русское слово «жуть» более прямо, чем немецкое «unheimlich», передает именно эту сторону «жуткого». По предположению Макса Фасмера, «жуть» происходит от диалектного (тульского) «жуда», ужас, бедствие (откуда «жудкий», «жудь»), которое восходит к индоевропейскому «gheud-» и родственно англосаксонским gietan – убивать, agietan – растратить, разорить; литовским zavinti – губить, zudyti – умерщвляю, zuti – гибнуть; латышскому zudu, zust – исчезать, то есть на первый план выдвигается семантика гибели, умерщвления, разорения[160].

Динамика жуткого – более напряженная и драматическая, чем динамика странного. Но, расходясь в разные стороны психологического спектра, они сходятся в его середине, там, где привычное выворачивается и обнаруживает свою изнанку, свое подполье, свое иное, там, где домашнее распахивает свои двери перед вторжением гостя или захватчика. Между ними – градация переходов: странное – непривычное – удивляющее – подозрительное – настораживающее – пугающее – страшное – ужасное – жуткое.

Таким образом, прием остранения имеет свои степени интенсивности. В частности, можно предложить термин «острашение» – это гипербола остранения, художественный прием, который выводит восприятие вещи из автоматизма и побуждает сосредоточить на ней внимание, поскольку она пугает, представляет угрозу[161]. Исчерпав прочие средства остранения, притупив чувствительность к странному, искусство переходит в более сильные регистры, все охотнее позиционируя себя как страшное и жуткое. Современная массовая культура стремится «ожутить» явления, чтобы эмоционально взбодрить психику, уже притупленную постоянным возбуждающим воздействием средств массовой информации.

Переход от «остранения» Шкловского или «очуждения» Брехта к острашению-ожутчению по Фрейду характерен для позднесоветской и постсоветской литературы, где можно найти множество самых типичных и тривиальных иллюстраций к фрейдовской теории. «Вместо тени от своих пальцев он увидел черные когти – сверхъестественно черные, ибо тень никогда не бывает так черна» – эта фраза из Юрия Мамлеева представляет собой прямо-таки образцовую формулу жуткого как извращенно-превращенного своего[162]. Сходный мотив отрубленной или отсыхающей руки используется Людмилой Петрушевской в рассказах «Новый район» и «Рука», вошедших в ее цикл «Песни восточных славян», построенный как сборник городского фольклора. В одном из рассказов Владимира Маканина из цикла «Сюр в Пролетарском районе» описывается борьба героя с Рукой, ее мясистыми пальцами, каждый размером в человеческий рост. Рука подкарауливает его в самых неожиданных уголках и наконец добивается своего – душит невезучего парня. С крахом СССР вся страна пережила это «возвращение вытесненного», увидела вдруг свою «сверхъестественно черную» тень, отчего жуткое и стало чуть ли не главной категорией постсоветской эстетики[163]. Жуткое – это экстаз и апофеоз чуждого, когда оно, с одной стороны, выступает как метаморфоза чего-то своего, знакомого, домашнего, а с другой стороны, как угроза моему существованию, как вытесненно-возвращенное, подавленно-непобедимое, мстящее и роковое.

Жуткое в современной цивилизации

Жуткое – это состояние цивилизации, которая боится сама себя, потому что любые ее достижения: средства транспорта и коммуникации, почта, Интернет, авиация, метро, мосты, высотные здания, водохранилища, медицина и фармацевтика – могут быть использованы против нее. В XXI веке цивилизация уже дважды входила в это состояние. В 2001 году – в результате террористических актов в Нью-Йорке и рассылки спор сибирской язвы. В планетарном масштабе – в результате пандемии коронавируса в 2020–2021 годах. Самые обычные действия: встреча с близкими, рукопожатие, поход в магазин или в парикмахерскую, прогулка по оживленной улице – становятся источником ужаса, угрозой для жизни и здоровья. Если цивилизация – это дом человечества, то возникает страх ее тотального «раздомашнивания».

Например, после 11 сентября 2001 года стало уместно говорить о жутком в авиации и архитектуре. Показательно, что террористы ничего своего, в материальном смысле, не вложили в акт массового убийства. Они так искусно соединили знакомые и привычные для нас элементы цивилизации: самолеты с небоскребами, – что те, взаимовычитаясь, были уничтожены. Террористы заставили всю цивилизацию работать на себя. Глубокая архетипика этого события показывает, что терроризм в своих «высших достижениях» неотделим от самой цивилизации. Но это значит, что и цивилизация неотделима от спрятанной в ней возможности террора. Тогда по всей Америке прокатился процесс ожутчения самых обычных предметов и орудий цивилизации. Казалось, что жуткое таится повсюду: в воздухе, в воде, в невинном порошке. Смотришь на чемодан – и подозреваешь, что в нем заложена бомба. Чистишь зубы – и по ассоциации с белым порошком, спорами сибирской язвы, вспоминаешь Кабул и Багдад, ЦРУ и ФБР.

Цивилизация, как всеобъемлющий дом человечества, раздомашнивается и ожутчается: не просто обнаруживает свою уязвимость, но становится причиной и мерой уязвимости; мера ее совершенства и есть мера ее хрупкости. В сущности, цивилизация – это великая ирония, которая под видом защиты и удобства, свободы и скорости, богатства и разумности собирает растущие массы людей в одно здание «добра и света», пронизанное тысячами проводов, лестниц, лифтов, огней, чтобы подставить всех вместе одному точному и всесметающему удару. Цивилизация – своего рода рычаг для усиления потенциального террора, предпосылка его растущей эффективности, так сказать, материал, из которого мастера террора лепят свои огненные, ядерные, бактериальные, газовые произведения.

Подобно тому как компьютерная Сеть принесла с собой вирусные эпидемии, которые время от времени грозят ей параличом, так и вся цивилизация растет, отбрасывая гигантскую тень, которая растет еще быстрее. И чем больше цивилизации здесь и сейчас, тем она опасней. Нью-Йорк и Лос-Анджелес опаснее, чем маленькие городки Среднего Запада. Бурлящие стадионы, многолюдные молы, аэропорты, вокзалы опаснее, чем тихие полудеревенские пригороды. Цивилизация определяется проницаемостью своих коммуникативных сетей, своей прозрачностью, подвижностью, транспортабельностью, в ней все связано со всем. А значит, и запущенные в нее смертоносные частицы скорее растворяются в жилах столь совершенного организма.

Архетипом такой бесконечной и саморазрушительной продуктивности цивилизации можно считать волшебный горшок из знаменитой сказки братьев Гримм: каша, которую варил горшок,