Рассказы о прежней жизни - Николай Самохин

Отец вылез и увидел, что белый свет и правда белый. Густой, как молоко, туман закрыл землю – ничего не видать было в пяти шагах.

С той стороны нервно постреливали. Для острастки. Боялись: вдруг наши подползут скрытно. Опять пускали ракеты. Но ракеты не пробивали белизну. Слышно было только, как они шипят.

А наши молчали. Совсем непонятная, сиротливая сделалась война. Еще вчера вечером прополз слух, что командиров всех поубивало. Собрались они вроде в тот самый, отдельно стоящий сарай, посоветоваться, как дальше быть, а «тигр»-то вылезший, когда ударил прямой наводкой по сараю – вот тогда их всех там и накрыло.

Отцу слух казался нелепым. На кой ляд им было в сарай забиваться, когда посоветоваться и здесь можно, вон хоть в блиндаже. Но командиров не было видно – факт. Никто не велел со вчерашнего вечера ни вперед бежать, ни назад отходить. Что хочешь, то и делай.

А хотелось есть. Вместе с прочей колесной техникой застряла где-то кухня, третьи сутки мужики жили без горячего. Уже и сухари из НЗ догрызли, а кухни все не было. Прямо кишки спеклись. Хорошо хоть курево еще держалось кой у кого. Однако и курить на тощий желудок было тошно. Казалось, все внутри взрывоопасно. Вот плюнешь сейчас – снег насквозь прожжешь. Отец и плюнул. Коричневый тягучий плевок прожег – не снег, конечно, туман, белесость.

И тут слабенький, чуть заметный потянул ветерок. И отец вдруг почувствовал: пахнет… печеной картошкой пахнет! Он зашевелил ноздрями: откуда бы ей здесь взяться, картошке-то? печеной?.. Но пахло явственно, наносило вроде бы со стороны деревни. До деревни, однако, далековато. Если там какой любитель и печет, отсюда не учуешь. Значит, ближе… Где, что горело?.. Сарай вчера горел… ничейный – вот что!..

Так он соображал, а сам уже двигался машинально. Сначала вдоль траншеи, потом выкарабкался наверх, пошел полем, примерно определив направление. Летали в тумане где-то редкие пули. Отцу они казались нестрашными. Он все время как будто внутри электрической лампочки находился. Есть такие лампочки – белые, непрозрачные. Только стенки у этой лампочки были толстыми, ватными и, верилось, непробиваемыми. Отец все-таки ложился, когда начинали стрелять. Не бухался с размаху, а спокойно ложился и ждал тишины. А как стихало, поднимался и снова шел, крался, пригибаясь невольно (успела уже выработаться привычка).

Сарай возник в тумане неожиданно, большим темным пятном. Отец осторожно просунулся вовнутрь, осмотрелся. Стены у сарая оказались кирпичными, потому и уцелели, а крыша, стропила, потолок – все это прогорело и обрушилось. Рухнуло прямо на ворох картошки, сваленной в углу.

Отец разломил одну картошину: она была еще горяченькая.

«Хоть в рубахе, да притащу ребятам, – решил он. – А самому здесь надо наедаться».

Он подсел к этой куче, достал из гимнастерки соль, завернутую в тряпочку. Первые четыре штуки навернул прямо с корками. Обдует маленько, в соль помакнет – и в рот. Потом уж стал разламывать, выедать чистую серединку, а корки, черные, затвердевшие, бросал.

Котелок отец оставил в блиндаже, никакой другой посудины у него не было. Он потуже затянул ремень на ватнике, напихал картошки за пазуху. Вошло немного, а все равно он округлился, как голубь-дутыш. Ложиться на землю ему теперь стало неспособно, потому на обратном пути он только присаживался на корточки – все, мол, пониже. Один раз, когда немецкий пулемет долго не унимался, перевернулся на спину и полежал так, выставив вверх свои бугристые «титьки». Картошка приятно согревала грудь. «Еще бы снизу потеплее – и лежи-полеживай», – мелькнула несерьезная мысль.

Ребята умяли его добычу в момент. Да там и досталось-то… по две-три штуки на брата. Проглотили, в общем, а глаза у всех голодные.

– И много там ее? – стали спрашивать.

– Да тонны две, не меньше! – сам удивляясь, ответил отец. К нему только сейчас пришло возбуждение. – Ей-бо! Тонны две, и вся печеная! Веришь – нет, как специально кто испек!

– Ну, батя, молодец! – похвалили его. – Мы тут сидим, пухнем, а он гляди-ко!.. Вот это дак батя! Вот орел!..

Отец загордился.

– А вы что думали?.. Вы думали, батя так… пень ржавый!

Тут его и подловили:

– Слушай, батя, смотайся еще разок, а? Ты дорожку протоптал, знаешь, где что. Только возьми мешок, а то за пазухой неудобно. – И уже суют ему мешок: какой-то проворный успел свои пожитки из него вытряхнуть прямо на пол.

Отец и рот открыл. Дохвастался, дурак! Добрехался!

Но ребята смотрели вроде серьезно, не смеялись. Похоже, они его и не подлавливали, а хвалили вполне уважительно. И простодушно верили: батя, если пойдет, – так принесет. А на другого кого надежды мало.

«А, рыскну, – решил он. – Пока туман лежит».

…Когда он второй раз подобрался к сараю, ветер заметно усилился. Крепенько уже потягивал, рвал туман на клочья, делал в нем промоины. Отец не подумал сразу про то, что светлее станет, опаснее. Ветер дул теперь в сторону немцев, и ему другое пришло в голову, смешно подумалось: «Вот учуют сейчас и придут». Хотя он знал, конечно: никто не придет. Они там не голодные. С утра, поди, натрескались своего шпига, кофию напились.

И вот надо же такому случиться – наворожил! Не успел нагрести мешок, как вдруг услышал: идет кто-то, крадется вдоль стены. Отец присел за кучу обломков. Да не присел – встал на четвереньки, как бобик. Лучше бы вовсе залечь, но тогда ничего не увидишь. А так можно в щелки наблюдать.

Вошел немец. Здоровенный бугай. Или, может, он отцу снизу таким высоким и здоровым показался. Ряшка у него, по крайней мере, была – хоть поросят бей.

Немец огляделся, точь-в-точь как сам отец, когда первый раз сюда проник, присел возле картошки на корточки, достал ножичек. Ел культурно, выскребал черную, горелую корку до желтизны. Сразу видно было: не с голодухи человек, в охотку балуется. Очистив картошку, он клал ее в рот, чуть откидывал назад голову и, сладко жмурясь, неторопливо жевал.

«Навек бы тебе зажмуриться! – нервничал отец. – Стрельнуть его разве?..» Но стрелять было нельзя. Если открыть тут стрельбу – тогда уж не до картошки, тогда дай бог ноги.

Немец, выбирая картошку, которая получше, развернулся к отцу боком. Потом – спиной. Зад у него оказался… как у кормленой бабы. Того гляди, штаны треснут. Отца взяла злость: «Такую ж… наел, и еще картошки ему, падлюке!» Он нащупал рукой обломок толстого бруса, потянул тихонько к себе – и в животе у него захолодело. Тогда, не давая холодному червячку этому разрастись, он прыгнул через обломки и с маху огрел немца по голове.

А немец вдруг встал. Ему бы ткнуться носом в картошку, а он встал. И повернулся к отцу. Глаза у него были пьяные. Отец, попятясь, ударил еще раз. И еще. После третьего удара переломился брус. Немец не падал. Глаза у него вовсе закатились, рот покривило на сторону, он мычал, но не падал.

«Да что же это, мать честная!..» – чуть не заплакал отец. Он метнул глазами по сторонам – чего бы еще ухватить? Про то, что есть автомат и можно ударить прикладом, даже не вспомнил. И тут немец наконец-то брякнулся. Плашмя. И ноги разбросил.