Каждый умирает в своем отсеке - Виктор Евгеньевич Рябинин

Когда Абражевич назвал цифры, покровитель расплылся в приятной улыбке, отчего щеки, надувшись, поползли к вискам.

– Не подавишься, сынок?

Абражевич уклончиво ответил, мол, провести можно по гуманитарным программам, пустить через наши банки.

– Через какие банки?

У странного жирного существа голова была устроена, как миноискатель. В глубине души Абражевич восхищался именно этим его качеством. В любой информации он мгновенно выцеживал самую сердцевину, потаенный, единственно важный смысл, а все остальное пренебрежительно отметал. Наверное, про таких, как он, и было сказано: «Кто его обманет, тот два дня не проживет!» Впрочем таких, кто пытался обмануть, давно уже не было видно вокруг: отсеялись, истлели, распылены по ветру.

Карьера покровителя приводила Абражевича в трепет. Малообразованный, вышедший, как говорится, из гущи народной, он вознесся так высоко, что для него больше не существовало каких-либо запретов, моральных норм и всей прочей чепухи, которая порой вяжет по рукам и ногам даже самого умного, предприимчивого человека, что Василий Васильевич хорошо знал по себе. На той вершине, куда покровитель поднялся, у него не было равных собеседников, и, главное, он воспринимал такое свое положение как обыденную, чуть обременительную непреложность.

– Вот что я тебе скажу, милок, – скучая, произнес патрон, не дождавшись ответа на вопрос про банки. – Задумка у тебя хорошая, потому как вытекает из всей логики происходящих в стране реформ. Но как раз на этом, полагаю, ты и сломаешь себе шею.

– Если не поддержите, не дадите «добро», я и не возьмусь, – глядя в глаза, спокойно заявил Абражевич.

– Какой же мне резон тебя поддерживать? – ухмыльнулся тот, чем-то, похоже, чрезвычайно довольный.

– Не мне вам советовать, уважаемый Никифор Семенович, но думается, в этом деле самое главное не экономический аспект, а политический. Многовекторность нашей внешней политики обязывает к тесному сотрудничеству с европейскими партнерами и заокеанскими инвесторами…

– Ах ты, бесенок! – гулко хохотнул покровитель, и наконец-то его щеки соединились с висками и проницательные глазки утонули в складках розово-пухлого жира, а когда вынырнули оттуда, то засветились ровным, ясным светом, точно омытые живой водой. – Складно излагаешь! Навострились, перевертыши, на Запад и в Америку. Какая политика? Да ты в ней никогда и не был, милок. Тебя дальше лакейской никуда не пускали.

– А тебя? – хотел спросить Абражевич, но, разумеется, промолчал, удерживая подобострастную гримасу.

– Ваша беда в том, – грустно продолжал благодетель, – что одним днем живете. Урвать норовите сегодня побольше, а там хоть трава не расти. Глупо, конечно, но ничего не поделаешь. Так уж вы устроены. Нормальное поведение холопа, выскочившего из грязи в князи. Ох, грехи наши тяжкие! И зачем это я с вами связался, с шантрапой!

Уставясь на Абражевича, по-деревенски почесал щеку, проваливаясь пальцем в уютный жирок.

– Ну, чего молчишь, сказать нечего?

– Вы же знаете, уважаемый Никифор Семенович, вы для меня больше, чем отец, – очи Абражевича натурально увлажнились. Старик, хоть и мнил себя всемогущим, был падок на лесть. Этот козырь умный Абражевич всегда приберегал напоследок и редко попадал впросак. Чем лесть была наивней, тем вернее действовала. – Если в чем ошибся, простите великодушно.

– В чем же ошибся, сынок?

– Не знаю, риск, наверное, слишком большой и не оправдан.

– Если б был мал, ты сюда не пришел, верно?

Абражевич совсем уж закручинился и голоском журчал, как водой из крана. Но почувствовал: маятник качнулся в нужную сторону.

– Да, верно. Когда одолевают сомнения, стремлюсь к вам. Стыдно, отнимаю ваше драгоценное время, но куда денешься. Люди мелки, тщеславны, злы, а ВЫ!.. Вы даже не представляете, что вы для меня значите… Добрым советом, расположением, да что там… Иной раз – смута, мрак, но припомню какое-нибудь ваше точное словцо, шутку мудрую – и снова солнышко взошло, можно жить дальше, работать… Эх, уважаемый Никифор Семенович, одно могу сказать: коли моя жизнь хоть копейку стоит, то она ваша. Да вы же сами знаете. Распоряжайтесь, приказывайте. Не угожу – растопчите. Уже одним счастлив, что беседовал с вами вот так запросто, внимал…

– Переборщил, бесенок, – благодушно заметил покровитель. – Но приятно, не скрою. Пусть ловчишь, а все лучше, чем хамить. Молодежь-то нынче совсем неуправляемая… Ладно, вернемся к проекту. Расчеты твои в целом правильные. Информацию твою я принял. Готовь серьезные формальные обоснования. Чтобы комар носа не подточил. Будем думать… Ступай покамест. Чего-то я нынче подустал…

* * *

После беседы с патроном Василию Васильевичу захотелось женской ласки. Позвонил юной массажистке Алене, хотя с утра даже и не планировал подобного. В объятьях страстной и сексуальной нимфы томился, как на банной полке, и, когда Алена играючи укусила его за мохнатое ухо, не удержался, хрястнул по сладострастной мордашке растопыренной дланью.

Пушинкой слетев с огромной тахты, девица бухнулась на пол и оттуда самодовольно заметила:

– Немного садизма – это хорошо. Но тебе, пупсик, это обойдется еще в пятьдесят зеленых!

– Ничего, не обеднею, – Абражевич почувствовал некоторое облегчение. – Залазь обратно, еще покувыркаемся.

…Все-таки допек его старый пройдоха. Готовь обоснования, а что это значит? Ни отказа, ни согласия – вот это что такое. Подлая чиновничья уловка, которой и сам Абражевич умел пользоваться, как никто другой. В сущности, благодетель обошелся с ним так, как он сам попытался обойтись с этим бандюгой Павлом Николаевичем. Не взял на себя никаких обязательств, но и не отказал. Иными словами, все синяки и шишки тебе, мой дорогой дружок, а пироги, коли спекутся, поделим поровну. Надо признать, у покровителя уловка удалась стопроцентно, как и всегда удавалась, а с Павлом Николаевичем сам Абражевич малость оплошал. Объяснение, конечно, этому есть, и оно самое простое. Так уж случилось, что за годы плодотворного сотрудничества Абражевич и Павел Николаевич, кол ему в спину, увязли во многих совместных предприятиях по уши, то есть у каждого был на другого крепкий компромат. А вот зацепить, замазать сидящего на бугре Никифора Семеновича не довелось ни разу. Обидно сознавать, но это так. Разумеется, есть кое-какие крамольные штришки, неосторожно подписанные документы, упрятанные в надежном месте, но всего этого так мало, что и напоминать стыдно…

Насытясь горячей женской плотью и почувствовав к ней привычное отвращение, Абражевич торопливо оделся и вышел на двор. В машине его терпеливо дожидался личный водитель, молчаливый Толик.

– Ну-ка выйди ненадолго, прогуляйся, – велел ему Абражевич.

Не говоря ни слова, водитель вылез из машины и остановился неподалеку, облокотившись на деревянный стояк детской площадки. Вид у него при этом был такой, словно здесь он простоял полжизни.

Василий Васильевич позвонил Марье Ивановне, которая на его удачу оказалась дома.