Вещные истины - Рута Шейл

Мы начали заниматься танцами и актерской пластикой. Всякий раз я уносил с собой книгу, которую должен был прочесть до новой встречи и рассказать о своих впечатлениях. Когда он решил, что я достаточно начитан, то усложнил задачу – теперь я должен был разучивать стихи и отрывки монологов. Потом мы по очереди проговаривали роли, для сравнения пробуя разные интонации и мимику. У него получалось намного лучше. Я чувствовал, что недостаточно хорош, но он не позволял мне отступать. Говорил, что я боюсь раскрываться и недостаточно опытен, чтобы понимать эмоции персонажей. «Хороший актер должен на себе испытать и боль потери, и безответную любовь, и страх смерти, и торжество убийцы над мертвым телом…» Но откуда было взяться всему этому у меня, пятнадцатилетнего детдомовского мальчишки?..

Он учил меня накладывать грим. Точнее, делал это сам, не позволяя смотреться в зеркало раньше времени, а затем наслаждался моим изумлением, когда я видел себя то морщинистым стариком, то суровым военным, то миловидной девушкой. Однажды он предложил пойти дальше и примерить костюм. Притащил греческий хитон и босоножки с потемневшими от пота стельками. Я очень устал и плохо себя чувствовал, но не хотел его огорчать – игра приносила ему искреннее удовольствие. Я переоделся за ширмой, вышел и сказал, что я придурок. Но ему так не казалось. Поставив меня на колени, мой учитель попросил прочесть Офелию: «…Он встал, оделся, отпер дверь, и из его хоро́м вернулась девушка в свой дом не девушкой потом»[18]. А сам смотрел на меня и ничего не говорил. Только стоял и смотрел…

Герман надолго замолкает. Тишину нарушает потрескиванье дров в камине и прерывистое дыхание Ольги – я не заметила, когда она успела вернуться.

– В тот вечер я стал Вещью, – договаривает он сдавленно.

– Вещью?..

– «Вещи приятней. В них нет ни зла, ни добра внешне. А если вник в них – и внутри нутра. Внутри у предметов – пыль. Прах. Древоточец-жук. Стенки. Сухой мотыль. Неудобно для рук», – произносит он медленно и членораздельно, и я вспоминаю, что совсем недавно уже слышала нечто подобное. – «Пыль. И включенный свет только пыль озарит. Даже если предмет герметично закрыт…» Это из Бродского. Он любил мое прочтение. А я ничего не привнес. Только копировал его собственную интонацию. То, как он повышал тон в конце каждой фразы. Как грассировал, по-своему перестраивая ритм… Это еще не все. Я пытался ходить, как он, смотреть, как он, дышать… Если б я мог, то изменил бы скорость своего сердцебиения, чтобы только она совпадала с его. Я по-настоящему им бредил. Ты, наверное, представляешь себе прекрасного человека. Это не так. Он был некрасив. Лукавая улыбочка, глубокие морщины на переносице и возле губ, оттопыренные уши. Но я любил его и отдал бы все за возможность быть хотя бы немного на него похожим.

Все изменилось после Офелии. На уроках он перестал меня замечать. Его взгляд не останавливался на мне даже случайно. В этом были свои плюсы – я не готовил домашнее задание и был невнимателен в классе. Он и раньше не называл меня по имени, словно оно жгло ему язык, а теперь, стоило нам оказаться наедине, я был просто Вещью, а в моменты особенной нежности – Вещицей. «Вещь сегодня не в духе, Вещица отлично постаралась», – примерно так.

– Моменты нежности? Что это значит?

Терранова не отвечает. Сжимает бутылку и делает глоток прямо из горлышка.

– Герман, что еще за моменты нежности?

Ольга за моей спиной тихонько всхлипывает.

– Герман?

Мне хорошо знакома его манера уходить от ответа, делая вид, что никакого вопроса не было, но сейчас он, скорее всего, и вправду меня не слышит.

– Я должен был приходить к нему домой два раза в неделю: по средам и пятницам. Однажды я простудился и не предупредил, что меня не будет. На следующий день моего брата вызвала к себе заведующая детским домом. Один из наших учителей заявил, что Марк Терранова категорически не справляется с учебной программой и должен быть переведен в класс коррекции. Я видел этих ребят… Его бы там сгнобили. Марк учился так себе, но не хуже меня или большинства из класса. Дело было не в его отметках. Я понял, что это только прелюдия, и самое крутое впереди. Теперь я приходил не дважды, а пять раз в неделю. Да, у меня были выходные, но только до лета. Потом нас отправили в спортивный лагерь на все летние смены подряд, и мой учитель вел там драмкружок. Разумеется, Вещь получала главные роли во всех постановках и, разумеется, справлялась с ними хуже других, поэтому заслуживала дополнительные занятия после отбоя за запертыми дверями актового зала. О, эти пустые ряды складных кресел! Ровно сто пятьдесят три. Дожидаясь, пока он меня отпустит, я представлял себе зрителей. У меня было достаточно времени, чтобы вообразить лицо каждого…

– Герман, – шепчу я, сама себя не слыша. Скрестив руки, он накрывает ими Ольгины ладони на своих плечах.

– Мой учитель понимал, что я стану совершеннолетним и начну болтать, поэтому, в надежде держать при себе как можно дольше, он пытался оформить надо мной опеку. Но я взрослел и больше не был по-детски неловким, и никакой грим не мог этого скрыть. Не спасали даже отросшие волосы, которые он запрещал подстригать. И однажды у него появилась новая Вещь. Я узнал об этом, когда пришел без приглашения. Через третий рейсте, который оставил на стене его комнаты на тот случай, если однажды мне не откроют.

– Зачем ты вообще туда вернулся? – чуть слышно спрашивает Ольга, склоняясь к его плечу.

– Чтобы положить этому конец. Я застал его без штанов. И прикончил. И это сошло мне с рук. Никто ничего не заподозрил – известие о его смерти полностью меня уничтожило. Он похвалил бы мою игру, если б мог ее видеть.

Высвободившись из объятий Ольги, Герман смотрит на меня совершенно трезвыми глазами и вдруг сгибается пополам. В последний момент я понимаю, что сейчас произойдет, и успеваю отскочить. Его рвет прямо на коровью шкуру. Даже в такой момент Ольга не перестает гладить его по спине.

– Макс! – вскрикивает она, глядя куда-то вверх. Я смотрю туда же. Бесков взирает на нас сверху вниз, опираясь на лестничные перила. Он все слышал. – Здесь есть врач?

– Такого, как ему нужно – нет, – отвечает он насмешливо. – Есения! Подойди.

Я нехотя поднимаюсь. За это время Бесков успевает вызвать уборщицу. Я разрываюсь между Германом и необходимостью сохранить лицо. Наверное, в чем-то я его предаю.

– Нам нужно обсудить план поиска Листа.

– Это не может подождать?

Будто с балкона зрительного зала я наблюдаю за тем, как Ольга заставляет Германа лечь и сама ложится рядом, не выпуская его из объятий.

– Может, – говорит Бесков и, взяв меня за подбородок, принуждает посмотреть ему в глаза. – Но если сейчас ты останешься, он победит. Разве ты не понимаешь, что это игра? Точно такая же, как мнимый припадок любви к учителю после того, как он якобы узнал о его смерти. Ты благодарный зритель – веришь всему, что тебе говорят. Смотри – думаю, он в надежных руках.