Вещные истины - Рута Шейл

«Вещица отлично постаралась».

Паук доволен. Теперь он заботлив: приносит одеяло, и «не лежи на полу, простынешь», и печенье с шоколадной крошкой. Дверь отрывается. Мальчик выходит на лестницу, застегивает куртку, вызывает лифт. С виду такой, как и прежде, а внутри…

Герман, Герман, как ты это выдержал?

Внизу его нет. Я окидываю взглядом пустую гостиную. Через распахнутую дверь с террасы доносятся оживленные голоса Тимура, Амины и Бескова и вездесущий шум дождя. Невыносимо пахнет свежей пиццей, табаком и вчерашней вечеринкой. Я бегом возвращаюсь наверх. Методом исключения вычисляю нужную комнату. Дверь незаперта. Я влетаю без стука.

Ямка на его шее пахнет детским мылом. Я вдыхаю этот беззащитный запах, втягиваю его полной грудью, прижимаюсь так тесно, как только возможно и – прости, что так поздно, не тогда, когда была нужнее, но еще не знала тебя. Прости.

Поначалу опешив, Герман постепенно приходит в себя и сцепляет пальцы за моей спиной. Краем глаза я замечаю движение возле окна. Догадываюсь раньше, чем вижу, и разрываю кольцо его рук.

Первая мысль: «Она одета, какое счастье!» и сразу после – у нее есть опекун, это не мое дело.

– Ты кое-что обещал, – говорю я с дурацкой запинкой. – Тот телефон, помнишь?

– Само собой. Найдется где записать?

Все мы втроем, включая Ольгу, бросаемся искать бумагу, но, как назло, ничего подходящего нет, поэтому Герман пишет десять цифр прямо на моей ладони. Это выглядит так, будто я попросила у него номерок. Все это время Ольга приводит в порядок постель: разглаживает складки на покрывале и выстраивает подушки треугольными пирамидками, как в детском саду.

Я прошу прощения за беспокойство и возвращаюсь к себе. Легкие словно зажали в тиски – я пытаюсь глубоко вдохнуть, но ничего не выходит. Хочется запереться здесь в одиночестве и никого не видеть. Поставить стул в центре комнаты, сесть, уставиться в стену. Но я беру телефон и снова спускаюсь вниз. Проходя мимо террасы, отвечаю на приветствия, отказываюсь от завтрака и, миновав бассейн с плавающими на поверхности воды листьями, сбегаю по бетонным ступеням вниз, к реке.

С головы до ног меня облепляет влажная морось. Пахнет тиной и подгнивающими листьями. Одиночеством. Осенью. Плеск воды. Молочная дымка над рекой. Нечеткие, дрожащие очертания домов на том берегу, и птичьи крики – на этом. Здесь наконец-то получается дышать. Сквозь пальцы выдыхать белые облачка пара и чувствовать, как вместе с прохладой в голове воцаряется удивительная ясность. Прозрачное и чистое ничто без единой мысли. Как жаль, что это слишком быстро заканчивается.

– Есения.

Вглядываясь в туман, я пытаюсь по очертаниям крыш угадать, какая это часть города.

– Ты сказала Оле, что мы вместе. Почему?

Да потому, что меня тянет к тебе, словно к краю обрыва. Даже понимая, что каждый шаг приближает к бездне, я продолжаю идти ради сомнительной возможности созерцать открывающийся с высоты прекрасный вид. Или чтобы сорваться вниз.

– Почему? – допытывается Герман с каким-то жадным любопытством.

Спорю на что угодно, ты уже вообразил, будто знаешь ответ. Осталось только подтвердить документально.

– Надеялась, что у нее хватит ума держаться от тебя подальше, – чеканю я, глядя в его глаза. – Не угадала.

– Почему?..

Это просто жалость, твержу я себе. Она ни к чему не обязывает. Жалеют жалких.

И тянусь к нему – запах мыла, мягкое тепло щеки, с готовностью приоткрытые губы. Он сделает все, о чем его попросят, потому что его к этому приучили.

– Кто я для тебя, скажи, – шепчет Герман с отчаянием человека, хватающего руками воздух.

– Вещь в себе.

Если словом можно ударить, то мое отправляет его в нокаут.

– Сначала реши, кто ты такой для себя самого. – Сжав в руке телефон, я оглядываюсь по сторонам. Редкая березовая рощица кажется вполне подходящим местом для того, чтобы сделать важный звонок. – Спроси у Германа Террановы. Ты удивишься тому, что услышишь.

Несмотря на ранний час, ее голос звучит бодро. Поневоле представляется деятельная натура из тех, что даже первую утреннюю чашку кофе допивают по пути на любимую работу.

– Я вас слушаю, – говорит она дружелюбно, и мне становится заранее неловко за обман. Чем бы ни насолил этой милой девушке Герман Терранова, я заранее разделяю ее чувства, но вовсе не намерена о них напоминать.

– Hallo! – отвечаю я с бешеным сердцебиением. – Hier ist Эрна. Эрна Мозер.

Мне все равно, кем представляться, и имя домработницы из Убежища срывается с языка с той же легкостью, как ее же ломаное произношение.

– Guten Tag, Эрна, – не смущается моя собеседница – и продолжает завоевывать симпатию. – Меня зовут Ромоданова Майя. Чем я могу вам помочь?

Вслушиваясь в выжидающую тишину, я нервно кусаю губы. Главное, выбирать слова покороче. Никаких тебе «специалистов» и «консультаций».

– Мне сказать, что вы хороший русский историк. Я ищу предок и много платить.

От коверканья родного языка сводит мышцы гортани. Милая девушка Майя сразу же переходит на деловитый тон:

– Вам что-нибудь о нем известно?

– Фамилия. – Войдя в раж, я щедро расставляю ударения куда придется. – Апостол. Судья царя. – Он был расстрелян в Сибирь. Я хочу знать, где могила.

– Перезвоните мне через пару дней. Попытаюсь что-нибудь выяснить.

– Jawohl.

– Auf Wiederhören. Хорошего дня! – прощается Майя, и я наконец-то выдыхаю. Теперь, когда министерии Апостол и Гиндис медленно, но верно нащупывают ко мне дорогу с того света, сама я могу поразмыслить о том, что потребует чуть больше усилий – небольших народных волнениях в нашем общем ковчеге имени Патриса Лумумбы. Бунт молодежи в замкнутом пространстве на время отвлечет Бескова от моих изысканий, а главное – я окажусь там, где провела самую загадочную часть своей жизни моя бабушка. Я попаду в венгерский замок графа Ласло Секереша, не потратив ни копейки на авиабилет, и Бесков мне в этом поможет.

* * *

Как заставить человека сделать то, что тебе нужно? Да запросто – убедить его в том, что этого хочет он сам. Когда речь идет о группе людей, не меняется ничего, кроме времени, которое придется на это потратить.

Увы, прошлое замка Мадар не отмечено ни вампирскими пиршествами, ни историей трагичной любови местного рыцаря к какой-нибудь ведьмочке с отблесками священного костра в глазах. Зато здесь жил чернокнижник Секереш, и творимые им чары собирали под мрачной крышей его цитадели самых темных обитателей преисподней (местные жители воспринимают это как факт, не требующий доказательств – или делают вид, что воспринимают; во всяком случае, если поинтересоваться у них, не приколдовывал ли граф Секереш, никто не станет уверять в обратном). После войны зловещий чародей как в воду канул – поговаривают, что духи укрыли его в своем призрачном мире, да вот с возвращением не задалось, и застрял-де наш граф между царствами живых и мертвых, и все еще бродит по коридорам, переставляет мебель так, как стояла она при хозяине, портьеры шевелит и время от времени заводит старинный граммофон – тогда среди ночи работники музея слышат душераздирающе-тоскливую мелодию «Мрачного воскресенья», венгерской песни самоубийц, к которой тот отчего-то был особенно пристрастен…