Взгляд Медузы - Торкиль Дамхауг

Он остановился возле горного озерца. Не больше пары недель прошло с тех пор, как они с Мириам купались здесь. Он снова увидел, как она выходит из воды. Приближающееся к нему обнаженное белое тело. Как-то она полушутя-полусерьезно сказала, что хочет свозить его в те места, откуда она родом. Привести в дом у моря, до которого долго добираться из ближайшего города, Каунаса.

Он вскарабкался на вершину взгорка, спустился с другой стороны. Подошел к шалашу из еловых лап. Постоял немного, разглядывая его. В шалаше никого не было. Он зажег фонарик и заглянул внутрь. На свернутом шерстяном одеяле валялись бутылка из-под пива, вскрытая пачка венских сосисок и газета. Он развернул ее: «Дагбладет» двухдневной давности. В уголочке внизу — фото инспектора, который его допрашивал: «Новых следов в деле о медвежьих убийствах нет».

Отойдя чуть в сторонку, он сел на влажный мох на противоположном склоне, оперся о еловый ствол. Так и сидел не шевелясь, и его постепенно окутывала тьма. Казалось совершенно невероятным, чтобы Бреде появился здесь. Аксель же был уверен в том, что это случится. Он вслушивался в осенний вечер: шелест верхушек деревьев, самолет летит к аэропорту Гардермуэн. Потом тишина. Если бы кто-то приближался к шалашу, он услышал бы это с большого расстояния.

Перевалило за полночь. В ложбину позади него начал задувать ветер. Температура упала, пожалуй, ниже нуля. Из-за туч время от времени выплывал месяц. Аксель плотно запахнулся в куртку, но теплее не стало. Посидев еще несколько минут, он поднялся и двинулся к шалашу. Улегся там, завернувшись в отдающее плесенью шерстяное одеяло. Сквозь прореху в пластике был виден кусочек черного неба. «У Бреде было вполне достаточно возможностей взять на себя ответственность за свой поступок, Аксель. Ему нисколько не поможет, что ты прощаешь ему то, что он совершил». — «Не отсылай его из дому, пожалуйста! Бреде не хотел». Когда отец отвечает, его голос звучит сдержанно, но Аксель слышит в нем сдерживаемый гнев, нечто, что может вызвать взрыв, сделай он неверный шаг, — взрыв, который разнесет его в клочья. Он не осмеливается ничего больше говорить, и тут отец кладет руку ему на плечо: «Я ценю, что ты хотел защитить его, Аксель. Ты хороший мальчик. Ты всегда сумеешь ответить за свои поступки. Но знай, что для некоторых деяний прощения нет».

«Бреде, — подумал Аксель, лежа теперь в шалаше, — я не хотел, чтобы так получилось! И когда я здесь лежу и всматриваюсь в темноту, мне мерещится тонюсенькая пелена, отделяющая твою жизнь от моей. Достаточно всего только легкого дуновения, чтобы я стал таким, как ты, и чтобы не было возврата назад».

Может быть, он заснул. Внезапно прореху в пластике что-то закрыло, какое-то лицо. Он вздрогнул и спиной вперед выбрался наружу. Выпрямляясь, услышал удаляющиеся шаги. Увидел исчезающую между деревьями тень.

— Стой! — крикнул он и кинулся вдогонку.

Остановился на взгорке и прислушался: чуть впереди кто-то бежал в сторону озерца. Он бросился туда со всех ног, запутался в вереске и споткнулся.

Фигура убегавшего появилась впереди, возле перевернутой лодки, миновала ее и пустилась дальше вдоль берега. Аксель поднажал, нагнал убегавшего, схватил его за плечо. Тот попытался вывернуться. Аксель обхватил его вокруг пояса и швырнул на землю, уперся коленом ему в грудь, выхватил из кармана фонарик и направил мужчине в лицо.

— Бреде! — крикнул он.

Тот крепко зажмурился от яркого света. У него были длинные седые волосы, борода и ввалившиеся глаза. Должно быть, ему было уже за шестьдесят. От него терпко воняло мочой.

— Ну чё вам надо? — захныкал он.

Аксель закусил губу и выругался про себя: «Возьми-ка себя в руки! Ты ведь не думал, что это Бреде!»

— Так это вы живете в шалаше?

Старый бродяга неуверенно кивнул.

— Больше здесь никто не обитает?

Тот затряс головой, высвободил руку и держал ее перед собой как щит.

— Вы теперь убьете меня? — пробормотал он.

Я жду тебя. Сижу в машине и листаю газеты. Какой-то профессор говорит, что обо мне писать не надо. Что именно этого я и добиваюсь. Что жажда внимания может толкнуть меня на новое убийство. Знал бы этот путаник, насколько он попал пальцем в небо! Не жажду я внимания нисколько! Мне насрать на то, что пишут газеты. Все дело-то в тебе. И во мне. И ни в ком другом. А, вот и ты наконец. Следуешь за мной взглядом, идя по тротуару на другой стороне улицы. Ты еще не знаешь. Но у тебя есть предчувствие. Того, что теперь твой черед. Если тебя не спасут какие-нибудь случайности. Это единственное божество, которое может вмешаться в ход событий. Я мог все спланировать тщательнее. Мог попробовать управлять богом случайностей. Но непредсказуемое заложено в моей природе. Ставить на кон все — заложено в моей природе. Не то с тобой. Ты всегда вовремя поворачиваешь назад. И все же, получается, у нас души-близнецы. В таком случае медведь оказывается не только зверем внутри меня, но и зверем внутри тебя. Слушая это, ты лежишь и не можешь пошевелиться. Не можешь сделать ничего, а только слушаешь мой голос. Теперь ты понимаешь, к чему привели твои поступки. Ты раскаиваешься. Это тебе не поможет. Только случайности могут тебе помочь. Пока я начитываю это, ты еще, возможно, можешь ускользнуть. Многое может пойти вкривь и вкось. Ты еще получишь последнее предупреждение. Может быть, ты тогда заявишь на меня и спасешься. Если нет, то следующая очередь твоя. Три раза я наведывался к разным женщинам и забирал их с собой. В четвертый раз будет по-другому. Ты ко мне наведаешься. Тебя приведет сюда твоя больная совесть. И поэтому вот сейчас ты лежишь в темноте и слушаешь мой голос. И значит, божество случайностей слабо и ему больше не удастся вмешаться в ход событий. Он чуть было не остановил меня в тот день, когда я забирал третью женщину. После того как я дал ей понюхать тряпку и она отрубилась, ее вырвало и она тюкнулась головой о лобовое стекло. Мимо проходила пара с собакой, но я спихнул ее на пол, и было так темно, что они ничего не увидели. Она провела у меня три ночи. Когда я улегся рядом с ней, я развязал ей руки. Она хотела меня. Хотя я сказал ей, что мне придется ее убить, она меня хотела. Но я не воспользовался этим. Я не такой. Лежал с ней рядом всю последнюю ночь. Позволил ей обнимать и гладить меня, сколько ей было угодно. Она успокоилась, ей было хорошо. Мы оба заснули. Утром я показал ей, как это произойдет. И тогда мне пришлось снова связать ее скотчем. Ты тоже это увидишь. Я буду следить за малейшими изменениями твоего лица, когда ты осознаешь, что должно произойти в подвале. Думая об этом, я просто сгораю от нетерпения. Видеть твои глаза в этот момент — это будет прекраснейшее мгновение в моей жизни. Потом тебя не станет, а я окажусь там, где больше никого нет. То, что я сделал, невозможно исправить. За это меня ненавидят. Презирают меня. Нет пути, который вел бы назад, к людям. Вот что значит быть одиноким. Это никогда не кончается. Вот этого я и хочу.

Нина Йенсен припарковала машину. В подворотне дома на улице Хельгесенс-гате все еще стоял констебль. Он был моложе ее на несколько лет, рослый, крепкий и светловолосый. Перед тем как подняться в квартиру на верхнем этаже, она перекинулась с ним парой слов. Лента ограждения перед дверью была снята. Она позвонила. Почти целую минуту пришлось ждать, пока Мириам Гайзаускас откроет. Лицо у нее было бледное и осунувшееся. Увидев инспектора полиции, она попыталась улыбнуться: