Золотая струна для улитки - Лариса Райт

– Ну, что ты живешь отшельником? Дом – работа, работа – дом, и ничего больше! Дергаешь струны в своем замшелом санатории и ни с кем не общаешься! А разве люди виноваты в твоей трагедии?

Перед Андреа всплывает презрительно улыбающийся начес судьи, лживое лицо заведующей детским домом. Интересно, а как выглядел террорист, взорвавший себя вместе с Димом?

– А кто виноват? – Андреа не просто спрашивает, она ждет, она требует ответа.

Зоя беспомощно обводит взглядом комнату, зацепившись глазом за шестиструнный инструмент.

– Казнить других – это все равно что обвинить в своих злоключениях, например, гитару, – объявляет она, пытаясь лишь доказать нелепость поведения и поступков подруги.

– Гитару? – тихо переспрашивает Андреа и мысленно отвечает себе: конечно, гитару. Именно из-за нее, из-за этой любви к проклятому инструменту она лишилась Паблито. Если бы она умела, если бы она хотела делать что-то другое, если бы у нее была нормальная профессия, ей бы отдали малыша.

Мысль кажется Андреа настолько логичной, что ее накрывает непреодолимая волна желания схватить гитару и расколотить ее вдребезги, отомстив разом за все, что ей пришлось пережить. Но с любовью так не прощаются. Она сыграет в последний раз и зачехлит инструмент. Зоя уходит, а Андреа берет гитару и спускается в переход.

– Спуститься в переход? Зачем? – Андреа распахивает шторку примерочной и растерянно смотрит на Аллу.

Алла в изумлении разглядывает подругу. Цепенеть заставляют не идеальные стрелки новых модных брюк, не тонкий салатный трикотаж свитера, подчеркивающий хрупкость и нежность очаровательной женщины, не шейный платок, добавляющий образу невиданную доселе игривость. Замереть Аллу заставляет открытая улыбка и призывный блеск глаз. Сарказм, который она вложила в свою последнюю фразу, спросив у Андреа, покупает ли она новые вещи для того, чтобы спуститься в переход, кажется теперь совершенно неуместным. Если таким удивительным переменам способствует образ жизни, который Андреа ведет в последнее время, то Алка сама готова обойти с ней все московские переходы, петь в вагонах метро, электричках, созывать публику на вокзалах и площадях, лишь бы не померкла улыбка, не погасли глаза.

– Так зачем в переход? – повторяет Андреа, оборачиваясь к зеркалу и подмигивая своему отражению. Она собирает одной рукой рассыпанные по плечам спиральки и приподнимает их, представляя, как будет выглядеть в этом наряде с высокой прической.

– Ты сказала, хочешь обновить гардероб, чтобы пойти на представление. А представления, насколько я тебя знаю, обычно ты устраиваешь в переходе.

Андреа не знает, смеяться ей или обижаться. Она не делает ни того, ни другого. Просто объясняет:

– Я не собираюсь устраивать никаких представлений. Просто в театр иду.

– В театр? – Алла заинтригована. Зоя – в отъезде, ее Андреа с собой не приглашает. Неужели речь идет о свидании? – А на какой спектакль?

Аллу интересует совсем другое, но спросить Андреа сразу, кто счастливый обладатель второго билета, она не решается.

– «Кот в сапогах».

– На детский? С Наташей идешь? – Алка не может скрыть разочарования.

– С Наташей мы вчера были в консерватории, а в субботу идем в Пушкинский на выставку Шанель.

– Зачем ей Шанель? Чему ты учишь ребенка?

Андреа грустно улыбается, вспоминает свою комнату в общежитии, афиши, картонные репродукции Уорхола и плакаты с изображением Коко.

– Эстетике.

Алка безнадежно машет рукой.

– Ну, а Шарля Перро ты кому демонстрируешь?

– Племяннику. – В голосе – гордость и торжество. – Ему уже два с половиной. Знаешь, как зовут?

– Как?

Андреа делает невероятное усилие, чтобы ответ не превратился в свистящий, сдавленный шепот. Но опасения напрасны. Через зеркало примерочной кабины она, будто со стороны, наблюдает за отражением уверенной в себе женщины, которая громко и четко произносит:

– Вадим.

…Вадим. Его звали Вадим. Не знаю, почему не написала Вам сразу. Может, Вы и правы. Имя дается тяжелее всего. Еще хотела сказать Вам спасибо. Когда получила то письмо, где Вы просили рассказать мою историю, ссылаясь на то, что я, зная Вашу, должна во имя справедливости рассказать свою, я сделала это, считая, что для Вас. А теперь понимаю: Вы просили не для себя – для меня.

Вы послушали кассету, которую я прислала? Что скажете? Вы уловили в музыке дребезжание железных ложек и мисок, которые в ту ночь танцевали на тюремном столе?..

…Музыка прекрасна, Андреа. Я слышал, что у фламенко есть канторы. Подойдет ли такое сопровождение Вашему произведению?

За стеклом буфета старинного

Рюмка пляшет хрустальная.

И бокалы звенят невинные,

Ножки в танце разбив длинные.

Над кроватью люстра качается,

Будто маятник в вечных ходиках.

С неба прыгая, луна улыбается.

Мир плывет, в волнах наклоняется.

Крики, страх, суматоха, паника.

Плач детей, среди ночи разбуженных.

Ноги голые из-под ватника

На трясущемся снежном валике.

Пронеслись ударов мгновения,

Постояв, разошлись люди.

Обошлось. Не видать разрушения.

Успокоилось землетрясение.

Жаль, я совсем не умею петь. Надеюсь, Вы найдете своего Камарона…[54]

– Отправите на радио? – интересуется Сережа. Они только что записали дуэт. Мальчику пришлось петь десять раз подряд, прежде чем гитара полностью приняла кантора, а гитаристка одобрила вокалиста.

Андреа улыбается. Вспоминает сцену из старого, любимого ею советского фильма, где героиня интересовалась, куда носят клубный пиджак. Довольно машет рукой:

– Туда тоже можно.

– Можно? – Наташа заглядывает в рабочий кабинет Андреа и, получив одобрительный кивок, стремительно подбегает к учительнице и бесцеремонно плюхается к ней на колени. Обнимает Андреа за шею и счастливо шепчет:

– Меня взяли!

– Здорово. Думаю, теперь можно наконец все рассказать бабушке.

– Нет! Ну, пожалуйста, позволь мне дотерпеть до конкурса. Я уже каждый день представляю, как вручаю ей приглашение, она приходит, а там я – на сцене. Пожалуйста…

– Ладно, хулиганка, уговорила.