Пагуба - Сергей Малицкий

— Сюда, — послышался голос Хасми. — Быстрее, парень. Надо бы согреть девку да воду из нее вылить, нахлебалась. Тут лодка в кустах, какая-никакая, а все-таки. Торопись.

Предгорья удалось покинуть уже в сумерках. Речушка, по которой Лук правил лодку, казалась спокойной, но на самом деле она просто спрыгивала вниз с одной ступени на другую. Хасми сначала натирала Негу каким-то средством, потом вливала ей в горло какое-то жгучее питье, между делом указывая Луку, где пристать к берегу, чтобы перетащить лодку в обход очередного водопада или грохочущих порогов. Хорошо еще, что лодка была не слишком тяжела, чего там было переносить — каркас из стеблей прочного тростника, на который была натянута специальным образом выделанная шкура. Нега и то была тяжелее, но при каждой следующей остановке постепенно разбухающая шкура становилась все неподъемнее. Но Неге, которая с трудом передвигала ноги и которую начинал бить жар, было гораздо труднее, чем Луку.

Трижды спутники натыкались на горных некуманза, которые были пониже своих равнинных собратьев, то есть почти вовсе не отличались от обыкновенных людей. Один раз это были визжащие на мелкоте ребятишки, один раз женщины, выбивающие на быстрине деревянными плашками холсты, которые тут же начали что-то кричать вслед изможденной троице, а однажды лодка проплыла мимо воинов. Их было четверо, и, скорее всего, они занимались тем, что били копьями рыбу на перекате, но, увидев лодку, занесли копья и в сторону путешественников. Хасми выкрикнула что-то в их сторону, взметнула лук и выпустила стрелу, которая воткнулась в древко копья самого крепкого из рыболовов. Копья медленно опустились, но, пока рыбаки не скрылись за излучиной, охотница стрелу с тетивы не снимала.

Вечером Лук уже еле шевелил веслом, но пороги и водопады закончились, и речка весело покатилась в узких, почти равнинных берегах. Горный кустарник и низкие, цветущие розовым цветом деревья стали сменяться высоким, но отличным от чащ с северной стороны хребта лесом. Лук уже начал присматриваться к берегам, да и Нега, которую продолжал колотить жар, начала что-то бормотать и открывать глаза, но тут берега расступились, и речка обратилась сначала озером, а потом и болотом. Налетела мошкара, от которой спасли опять же кувшинки, и уже в сумерках Лук продолжал грести, то и дело стряхивая с весла гибкие плети речной травы и хлопья ряски.

— Лодка продолжает набухать, — прошептал он уже почти в полной темноте. — Еще часа три, и вода через борт будет перехлестывать. Куда мы правим? Тут вообще берег есть?

— Берег всегда есть, — ответила Хасми. — Ты что-нибудь слышишь?

Лук прислушался. Вовсю квакали лягушки, покрикивала какая-то птица, что-то плескалось в воде, может быть, рыба, может быть, еще что.

— Лягушки?

— Носом, носом слушай, — проворчала Хасми. — Лягушки нам не помогут. Ветерок тянет с востока, слышишь? Что за запах?

— Медом пахнет, — перестал грести Лук. — Но запах знакомый. Где-то луговница цветет. В окрестностях Зены поля луговницы. Когда зацветает, голова кружится.

— Ага, следопыт, — хмыкнула Хасми. — Луговница когда цветет? В начале осени? А сейчас что? Начало лета. Давай-ка правь на запах, правь. Ветерок чувствуешь, на него и правь, а я слушать буду.

Лодка зашуршала дном через час. Хасми прислушалась, усмехнулась, сообщила свистящим шепотом:

— Дед пасеку держит. Лекарствует опять же. Его даже некуманза уважают. Он из наших, из клана Крови. Выручит.

Охотница поднялась, приложила ладони к губам и яростно зашептала:

— Такш! Дедушка Такш! Это я, Хасми!

— Да слышу уж я, давно слышу, — раздался низкий говорок где-то совсем рядом. — Вы час как языками треплете. Я уж и медом мазнул костыль свой, и помахал им, думал, совсем уж ты нюх потеряла. Кто с тобой? Намувая куда дела?

— Нет больше Намувая, — вдруг разрыдалась охотница.

Далугаеш был в бешенстве. Даже когда ему донесли, что старина Эпп, тот самый Эпп, который четыре года учил долговязого мальчишку, сына главы цеха ткачей, сына заслуженного арува из светлой Зены, управляться с мечом, сказал, что этот самый Кир Харти способен взять на меч самого Далугаеша, старшина ловчих не скрипел так зубами. Теперь же он был на грани убийства первого встречного. Убивать, конечно, никого не стал, но носы полудюжине луззи переломал, пока дошел до собственного дома. А ведь мог не сдержаться еще при той выволочке, которую устроил ему Квен. Все припомнил седой пес, и что старшина ловчих уже давнюю смерть десяти подопечных прозевал, и гаденыша харкисского упустил. Мало того, в укор ему поставил, что деревню дотла сжег, не пожалел ни детей, ни женщин! Что заложников и добытчиков на дно пустил! Видите ли, это заставит прочие деревни объединиться, выставить ополчение, новить тыны. Что ему это ополчение? Да он с сотней ловчих два таких ополчения мог бы пустить на лоскуты! Нет, пронюхал про то, что вольные налились злобой, прислал гонца, потребовал, чтобы старшина ловчих возвращался в Хилан. Мол, время упущено! Кем оно упущено? Далугаешем? А не Далугаеш ли направил в дикие чащи вольных охотников? Не он ли взял в заложники их детей? Да они не только Куранта с его крысами, они самого Хозяина леса за собственных детей приволокли бы! Пусть Кира Харти изловить пока не удалось, пусть погибли несколько ловчих, но Курант-то убит! Женушка его убита! Арнуми, Нигнас прикончены! Да и еще двое — оба рыжие не только живьем взяты, но и доставлены под очи Квена в целости и сохранности! Хоть кто-то поинтересовался у Далугаеша, чего ему стоило не выпотрошить двух последних еще в ладье? Или кто-то может похвастаться большим? Чего сумел достичь сам Квен? Где весельчак Данкуй? Или у них все надежды на умельцев из клана Смерти, которых старшина тайной службы вызвал на помощь? Что от них толку? Ведь не добрались еще до Хилана, а доберутся — все одно сами за помощью прибегут. И к кому прибегут? Так к Далугаешу же! А те воины, о которых намекнул Квен? Ловчие Пустоты? Это что еще за новобранцы? Неужели и в самом деле оттуда? А ну как и правда? Что, и они отчета у него потребуют?

Далугаеш окинул безумным взглядом гостиный зал своего дома, содрал с кованого карниза тяжелую занавесь, отшвырнул ногой резную скамью, подхватил кувшин, плеснул вина в кубок, опрокинул его в глотку, размахнулся и бросил кубок в стену. Зазвенел, поскакал по каменным плитам смявшийся сосуд. Серебряный, тонкой чеканки.

Скрипя зубами, Далугаеш выглянул в окно. На противоположной стороне улицы высился дом воеводы. Перед ним сверкала неровными стеклами казарма ловчих. У ворот казармы тянули плечи юнцы в белых плащах. Не ловчие псы пока еще, только щенки. Но чутье наработать успели, словно знали, что старшина их не в себе, словно чувствовали угрозу, — сверкали начищенными пряжками и гардами, стояли неподвижно, изображали каменные хиланские столбы. Скольких уже таких псов из тех, что постарше, потерял Далугаеш? Двадцать два человека? Что и говорить, больше, чем за последние десять лет. Две недели минуло с того дня, как улизнувший от харкисской расправы мальчишка начертил знак клана Сакува на щите клана Чистых, и где он? Растворился, как утренний туман! Улетел, как пух в ветреную погоду! Исчез! Улизнул! Скрылся!