Закат Ра - Дмитрий Савчатов

одиноко поднимающийся над беспорядочным слиянием жизни и смерти. Волны сладострастия, все тем же искрящимся прибоем, разбивались об его основание. Сейвен вглядывался в томную пучину, но видел лишь хаос конечностей, сочленений, патрубков, растрепанных волос… Вся эта мешанина не тонула в багровой пучине, она была ею.

Веточки искр поднимались хлопьями пепла. В темени высокого, ирреального неба крупинки света обращались звездами, малыми, ли большими, но непременно яркими и живыми.

— Это оно, — услышал Сейвен близкий, как будто исходящий из него самого голос Теньеге. — Вот ее воздействие. Этот океан хаоса наполнен обезличенными, раздробленными на части сущностями. Ментальности там внизу уже больше никогда не вернуться к себе, к той четкой осмысленной структуре, какую сохраняю я. Океан ширится, Сейвен. Медленно и верно он расползается, отъедая от меня все больше и больше. Если ничего не предпринять, то скоро не будет ни меня, ни Вербарии.

— Когда-то давно я уже видел все это. Когда еще был живым человеком, там на настоящей Вербарии… И вот теперь думаю, а была ли она настоящей? Может вся моя прежняя жизнь это чья-то игра? Свой собственный мир, своя Вербария. Только не моя, а чья-то. Чья? Откуда, по-твоему, я мог видеть это во сне? А может быть я и не покидал твоего лона, мама? И вся череда моих злоключений происходит внутри тебя? Или внутри какой-то другой куда более обширной структуры. Внутри Генизы величиной с планету или больше, где возможно смоделировать не один какой-то мир, а вселенную целиком.

Он помолчал, прислушиваясь к шороху чувств Теньеге. Растерянность, боязливость, сомнительность… Но ничего такого, что подтвердило бы его слова. На самом деле Сейвен и сам не был уверен в правоте внезапно пришедшей к нему мысли. Когда он озвучивал ее, он думал о Первых, о целях Создателей, пожинающих миры и запирающих их непонятно где. «Абсолютное познание? Возможно. Но еще возможнее — точная модель вселенной в которой для созидателя нет ничего невозможного».

— Я должен убедиться в том, что я неправ.

— Но Сейвен… — начала было Теньеге, но он решительно прервал ее.

— Мама, я верю тебе. Я знаю, что ты сама много не понимаешь, не знаешь как тебе поступить, чтобы не сделать еще хуже. У тебя есть какие-то предположения, как поступить? С чего следует начать искоренение этого?

— Нет…

— А до’лжно знать наверняка, с чем мы имеем дело. Поэтому я…

— Но, Сейвен!..

— Поэтому я войду в нее.

— Нельзя… Оно погубит тебя, как всех тех несчастных!..

Печаль, горькая печаль, скорбь, но и смирение. Теньеге не хотела отпускать его, но и понимала, что Сейвен не отвернет от задуманного. «Значит это действительно она».

— Мама, — со всевозможной теплотой проговорил Сейвен. — Не бойся, со мной ничего не случится. Ты ведь знаешь это, ты сама об этом говорила. И теперь, когда я поверил, зачем? А то ведь я испугаюсь и разуверюсь в себе сам.

Он усмехнулся и мысленно поцеловал ее.

— Прощай, мама, — произнес он и подкошенным шпилем обрушился в пучину хаоса.

Tat 23

Странное чувство. Как в ночь тяжелой болезни, когда закрываешь глаза и пытаешься уснуть, а перед взглядом, в изрытой мелкими крупинками темноте, что-то непрестанно мельтешит. Повторяется снова и снова, но не так как раньше, а по-другому, еще корявее и искалеченней.

Обычное яблоко то больше, то меньше, то с червем внутри, то с механической, блестящей сердцевиной, из которой торчит провод. Потом уже это не провод, а червь с большими и умными глазами в зрачках которого как раз то самое яблоко…

И если в горячке образ один, то Сейвена разрывали тысячи таких явлений.

Корабль битком набитый отрубленными головами. Разноцветные волосы настолько длинные, что свешиваются за борт, утопают в мутной воде. Корабль плывет в океане волос. Над ним рыба отрывисто машет длинными плавниками, разрывается на две части — передняя продолжает лететь, а задняя падает вниз, ударяется о груду голов, и обращается в чернильный дым. Дым поднимается к небу, из него выявляется могучий великан. Корабль жалкая кроха по сравнению с ним. Великан наклоняется, берет в руку корабль и осушает море волос. Он раскручивает его над головой и швыряет вдаль растрепанной кометой.

Сейвен не видит всего этого. Все это происходит внутри него, как внутри какой-то бочки набитой крысами. Крысы плодятся, стенки бочки распирает, она трещит, но не лопается. Образы-крысы… Они прибывают, становятся нетерпеливее и лаконичней. Они разрывают его обрывочным количеством.

Молоток в одной руке, горсть кривых и ржавых гвоздей в другой. Из-под лохмотьев торчат голодные ребра. Серая изможденная фигура с болтающейся на лице повязкой бродит по черному полю. Она, как живой фонарь, высвечивает небольшой участок и что-то ищет. Из земли показывается голова, серый человек приседает к ней и забивает гвоздь прямо в темя. Когда гвоздь с хрустом проламывает череп, его острие, точно эхо, вырывается из головы человека с молотком. Он поднимается и идет дальше.

Стук. Стук. Хрясь.

Человек сидит на стуле в белой хламиде и с бумажным кульком на голове. В груди у него зияет дыра. Не понятно сквозная она или нет, но оттуда выбирается человек поменьше, без кулька, но с гладким локтем вместо лица. Он садится на колени к первому, его грудная клетка трепещет и рвется с хрустом и брызгами. Наружи появляется третий, но еще меньше с пупырчатым щупальцем вместо головы. Из него пробивается еще один, из того еще и так до бесконечности… Наконец, появляется человечек с лицом Сейвена. Да и сам он очень похож на него. «Постой. Это ведь я и есть».

Сейвен огляделся. Он сидел на коленях у человека с заводным ключиком вместо головы. Родитель не держал его — разверзшись Сейвеном, он окаменел. Вверх громадной пирамидой уходили их прародители. Самый первый, тот, что сидел на стуле с кульком на голове, был самим небом. «Небесной твердью». Вниз спускалась лестница из колоссальных колен-ступеней, теряющаяся где-то в непроглядной тьме. Изредка там вспыхивали молнии, выхватывающие на миг голые ступни первого. Под ними была пустота.

Одолев десяток голов, Сейвен остановился перевести дух и невольно сравнил текущее плечо со скальным выступом. Из теплой прикрытой белой тканью плоти. У этого шея заканчивалась головой игрушечной лошадки. Правда, размеры этой ярко размалеванной игрушечки внушали трепет. «Если это мысли Айро, то дело дрянь. Она не просто расщепляет генизу, она переваривает ее в дерьмо какое-то». Сейвен усмехнулся. «А ведь меня она тоже сожрала. Вот только переварить не смогла».

Головы последних двух великанов, тех, что восседали на