На прощанье я скажу - Джонатан Троппер

— Тогда позже, — говорит он. — Когда ты расскажешь свою историю.

— Значит, еще и история? Это явно какой-то особенный поцелуй, раз вокруг него столько разговоров?

— Он может стать последним.

— А что, ты умираешь?

— Может быть. Пока не ясно.

Она смотрит на него, по-настоящему смотрит, пытаясь понять про него что-то такое, чего он сам про себя не понимает, и он совершенно сражен ее безыскусной прямотой.

— Ну что же, — говорит Лили. — Думаю, тебе пора вернуться в строй.

Она протягивает ему руку, помогая подняться. Зал перед глазами качает во все стороны, но потом наконец все встает на места. Он смотрит на Лили. Она была совсем одна. Он распознает это, как оно под силу только такому же одинокому человеку — есть в ее лице едва уловимая резкость, которая появляется, если слишком часто ешь и смотришь кино одна, слишком много часов проводишь в молчаливом погружении в себя, слишком много часов тратишь на сожаления о прошлом, которого не изменить. Она готова быть любимой, думает он.

— Ты мне нравишься, — говорит он.

— Бог в помощь, — с усмешкой отвечает она.

— Даже не представляешь насколько.

Он притягивает ее к себе так, как это сделал бы кто-то очень уверенный в себе, и целует. Ее губы встречают его, словно сдаются и наступают одновременно, и его переполняет блаженное желание, какого он не испытывал уже долгие годы. Поцелуй заканчивается, и зал снова качает во все стороны, прежде чем все встает на места.

И потом он целует ее снова.

Когда-то он полюбил девушку — не по какой-то конкретной причине, а по целому множеству разных маленьких причин. И разве не это называется любовью? Не миллион едва уловимых моментов, что сходятся воедино в нужное время в нужном месте? Как зачатие. Или Вселенная. Он полюбил ее еще до того, как они познакомились, и это вовсе не так романтично, как может показаться, потому что для некоторых любить на расстоянии вполне естественно. А потом они встретились, и когда она улыбнулась в мерцающем воздухе, он ощутил это в своем животе. Он повел ее к себе домой — они не говорили об этом, просто направились туда без лишних слов — и секс был сексом, волнующим, сокровенным, неловким. Для таких вещей нужно время. Но потом, покончив с ним как с необходимой формальностью, они лежали в кровати и тихо разговаривали, признаваясь во всех грехах, какие только взбредали им в голову, и отпуская их друг другу, как бывает только между незнакомцами. А потом было утро, и она одевалась, и когда он целовал ее на прощание, подумал с удивлением, что они по сути так и остались незнакомцами. За всю жизнь он так и не смог понять, как сойти с этой точки и продвинуться куда-то дальше. Вся тема построения отношений с нуля казалась каким-то необъятным многотрудным предприятием, от одной мысли о котором опускались руки. И все же…

Несмотря на всю странность случившегося, на то, как мучительно давался даже пустячный разговор при безжалостном свете дня, несмотря на поспешность, с которой она собиралась, и на его желание остаться наедине со своими страхами, несмотря на все это, он чувствовал что-то, чего не испытывал много-много лет — той теплой энергии, разливающейся в его груди и наполняющей все его существо. Он мог любить ее всю жизнь, мог больше никогда не увидеть — и то, и другое было в равной степени вероятно, — но эта энергия была неопровержимым долгожданным доказательством того, что его израненное, надтреснутое сердце еще не совсем окаменело.

Грустный Тодд возвращается домой.

Они все сидят в холле, Сильвер, Джек и Оливер, а Тодд бегает туда-сюда, присматривая за двумя грузчиками, которые перетаскивают его пожитки в маленький фургон. Еще несколько постояльцев спустились понаблюдать за процессом. Все — со схожей помесью цинизма и благоговения.

Примирение. Несбыточная мечта.

— Значит, она приняла его обратно, — говорит Джек.

— Такое случается, — признает Оливер.

— Ей не нужен муж, ей нужно подкрепление. Ты ж видел этих детей, да?

— Может, она скучает по нему? — говорит Сильвер.

Джек глядит на Сильвера, вкидывая брови.

— Ты просто не можешь трезво смотреть на вещи, потому что тебя трахнули этой ночью.

Сильвер улыбается. Тут не поспоришь. Стоит ему закрыть глаза, он видит улыбку Лили, он все еще слышит ее запах и ощущает вкус.

— А тебе крепко досталось.

Джек щеголяет жуткой раной под глазом и перевязанными пальцами на руке.

— Им досталось не меньше.

— Как все прошло с той девушкой? — спрашивает Оливер.

— Хорошо.

Он не хочет признаться даже самому себе, что и сам не понимает, было ли это хорошо. Это было нечто, и чем бы оно ни было, это было лучше того ничего, что неизменно сопровождало его последние годы.

Грустный Тодд катит тележку со своим компьютерным оборудованием. Сильвер представляет его квартирку, которая снова будет занята кем-то, предчувствует ощущение обновления, которое скоро наполнит дом Грустного Тодда, и радуется за него.

— Не пройдет и года, он вернется, — заявляет Джек.

— Заткнись, Джек, — говорит Оливер. — Дай ему насладиться моментом.

— Кажется, мы больше не можем звать его Грустным Тоддом, — замечает Сильвер.

Погрузка окончена, и несколько мужчин подходят попрощаться. Сильвер, Джек и Оливер присоединяются, жмут Тодду руку и желают всего наилучшего. Не пропадайте, говорит Тодд. Он не бросает прощальный взгляд на «Версаль», не выдерживает сентиментальную паузу, не вдыхает напоследок запах этих грустных мест. Он просто выходит, заводит фургон и уезжает.

Грустный Тодд покинул здание. Они его больше никогда не увидят. И оглянуться не успеешь, как о нем все позабудут. Вот так жизнь людей и проглатывает. Так вот жизнь людей и засасывает.

Жизнь начинает набирать обороты. Он теряет время. Он все чаще чувствует головокружение и порой оказывается посреди комнаты или разговора, не имея ни малейшего представления о том, как здесь очутился. Он знает, что это связано с кровоснабжением мозга, с маленькими кровяными сгустками, которые попадают в аорту и решетят его мозг, словно крохотные пули, оставляя вмятины, как на стенах домов после обстрела.

Вот он прощается с Лили, а в следующую минуту он уже в холле, наблюдает, как бывший Грустный Тодд отбывает на волю. Потом он в душе, а теперь — обедает с Кейси. Они сидят в «Карлуччи», семейном итальянском кафе в паре кварталов от «Версаля». Он не помнит, чтобы заказывал столик, не помнит, как сюда дошел, но вот они тут, доедают суп. У него минестроне, у нее — картофельный с пореем. Волосы Кейси растрепаны ветром и распущены по плечам, и она кажется ему невыносимо красивой.