Исповедь старого дома - Лариса Райт

— Хотеть и стать — разные вещи, Нука. Нужны данные, понимаешь? А у тебя их нет.

— С чего ты взяла? Дело не только во внешности!

— Конечно, — вынужденно согласилась Аля. — Нужен талант.

— Почему ты считаешь, что у меня его нет?

— Потому что на детях природа отдыхает.

— Ты даже ни разу не видела, как я играю.

— У меня нет времени ходить на дурацкую самодеятельность.

— А у отца есть.

— Вот пусть он и ходит.

— Он говорит, что у меня получится.

— Говорят, что кур доят…

— Мама, если вы разошлись, это не значит, что он стал плохим оператором и перестал разбираться в качестве актерской игры.

— Конечно же, нет. Я так и не думаю. Но насколько я вижу, разведясь со мной, он не перестал быть тебе отцом. Отцы слепы по отношению к своим дочерям, разве ты не знаешь? Особенно хорошие отцы.

Оператор отцом действительно оказался неплохим. К ребенку, хоть и не родному, по-настоящему привязался, удочерил ее и дал свое отчество, и долгие годы оставался для нее единственным папой. Бабушка по старинке предпочитала держать язык за зубами, мама полагала, что, потянув за ниточку, можно размотать весь клубок, а пресса, конечно, пронюхавшая о судьбе биологического отца девочки, не сговариваясь решила молчать. Так или иначе, Аня не сомневалась в кровном родстве с человеком, которого называла папой. И у нее имелись на это все основания.

— Анютка-незабудка, я дома! — бывало, раздавался с порога веселый голос, и Аня со всех ног летела к двери, подпрыгивала и прижималась щекой к колючей щеке отца. Потом отпрыгивала в сторону и лихо исполняла залихватский танец аборигенов Полинезии, громко выкрикивая:

— Приехал! Приехал!

— Кино или кафе? — спрашивал он, весело подмигивая, и девочка смеялась и требовала всего и сразу: и кафе, и кино, и танцы, и побольше.

Много позже Аня смогла оценить такую самоотверженность. Чаще всего из экспедиций возвращаются уставшими и опустошенными. Желания у всех одинаковые: поесть, поспать и побриться — в общем, отдохнуть и привести себя в порядок на то недолгое время, что отпущено до очередных съемок. И для того, чтобы тратить это драгоценное время на тесное общение с ребенком, необходимо действительно этого хотеть.

А он хотел. Водил Аню в музеи, в Дом кино и в ресторан ВТО, представлял своим друзьям — не последним людям в мире искусства. И делал это с таким видом, будто знакомил их с английской королевой. В его общении с девочкой не было фальши. Аня его по-человечески интересовала. Если бабушка волновалась о том, сыта ли она и здорова ли, а мама не думала вообще ни о чем, то отца занимали ее мысли и взгляды. Он часто интересовался ее мнением, внимательно выслушивал, предлагал вступить в спор — общался на равных. А потом…

Сначала умерла бабушка. Ушла тихо и неожиданно, во сне. Ухода этого, кроме Ани, никто до конца так бы и не заметил, если бы через какое-то время не обнаружили, что в доме нечего есть, белье давно не стирано, а по углам клочьями клубится пыль. У оператора были зоркий глаз и голодный желудок, и при всей неземной любви к актрисе Панкратовой ему хотелось жить в чистоте и сытости. Несколько раз муж намекал, потом просил, умолял и даже грозил. Но не встречались на свете такие угрозы, которые могли заставить Алевтину делать то, к чему ее душа не лежала.

До поры до времени она молчала, потом стала огрызаться и говорить, что она актриса, а не посудомойка. А затем на одном из спектаклей познакомилась с ученым, у которого, помимо титулов и званий, была домработница. Муж-академик, чаще заседавший на конференциях, чем дома, явно выигрывал сравнение с вечно недовольным оператором.

Алевтина махнула хвостом, поставила в паспорте очередные две печати и переехала в шикарные хоромы в сталинском доме: кухня пятнадцать метров, потолки — три, санузел раздельный, квартира многокомнатная, можно потеряться. Тринадцатилетнюю Аню забрала с собой. Нашелся бы вариант оставить — оставила бы, да и девочка говорила о своем желании остаться с папой. Но оператор к моменту развода тоже подошел подготовленным: зря времени не терял, познакомился с симпатичной женщиной и вознамерился стать хорошим отцом двум ее малолетним отпрыскам.

Аню из жизни, конечно, не вычеркивал. Встречался по мере возможности, но не так часто, как ей того хотелось. Любви у него с новой мадам не вышло, ее дети исчезли из его жизни, не успев оставить глубокого следа в душе, и оператор вспомнил, что стареет, жизнь идет, а собственным потомством он так и не обзавелся, — поэтому и занялся поисками той единственной, которая сможет зализать все его душевные раны и осчастливить крепкими семейными узами.

Единственные сменяли одна другую, и только Анины звонки оставались до поры до времени неизменны.

— Знаешь, меня собираются отчислить из школы.

— Тебя? Что стряслось, малыш?

— Я крашусь и ношу мини-юбки.

— Это было бы странно, если бы ты была мальчиком.

Аня хохотала и спрашивала:

— Папа, ты зайдешь в школу?

— Прости, малыш, не получится. Как-нибудь в другой раз.

— Пап, у меня два билета на премьеру во МХАТ.

— Где взяла?

— Маме дали, а она на гастролях. Пойдешь со мной?

— Есть вариант получше: отдаешь мне оба, получаешь двойную цену и чешешь с друзьями за портвейном. Классная идея?

— Да, но я хотела пойти с тобой.

— Со мной? А-а-а… Ну, как-нибудь сходим, Анютка-незабудка, ладно? Но в другой раз, в другой раз, моя хорошая. Сейчас не до тебя, малыш, понимаешь?

Малыш понимал. Малыш привык. Малыш даже ждать перестал. Звонить только не мог перестать. Не мог потому, что иногда встречи все же случались. И были кино, и кафе, и разговоры. Но теперь в компании постоянно присутствовал кто-то третий, точнее, третья. И все развлечения адресовались прежде всего ей, а не Ане. Ей заказывали жаренную с золотистой корочкой картошку и котлеты по-киевски, ей читали Блока и рассказывали о Бунюэле. А Ане? Ане звонили позже и спрашивали:

— Ну, как тебе Маша, Даша, Соня?…

Ане было пятнадцать. Аня была одна. Она мечтала стать актрисой и нуждалась в ком-то, кто мог ее поддержать. Театральный кружок, где она занималась и из-за которого ее в конечном итоге оставили в школе и даже не слишком сильно прорабатывали на комсомольском собрании, действительно больше походил на самодеятельность, актриса Панкратова не ошиблась. Но все же похвалы руководителя студии внушали Ане оптимизм. И чем больше скептицизма и презрения слышала она в словах матери, чем дальше отдалялся от нее отец, не желавший вникать в ее проблемы и мечты, тем крепче становилась ее решимость доказать им двоим и всему свету, что она стоит многого.

Решить — дело одно, претворить в жизнь — совсем другое. Аня не знала, чего ей не хватило во время первой попытки поступления. Может быть, протекции близких, возможно, раскрытого, обнаженного таланта, но скорее всего — и того, и другого. Шестнадцать-семнадцать лет — это уже немало, но недостаточно для того, чтобы остаться один на один со взрослой жизнью. Тяжело одному переносить неудачи, тяжело не иметь поддержки. Тяжело жить тогда, когда в тебя не верят и ничего от тебя не ждут.