Кадеты и юнкера. Кантонисты - Анатолий Львович Марков

где же честное-то слово? И туда же еще, земляк прозываешься.

— Уведешь два ломтя хлеба — дам ложку, не уведешь — нет тебе ложки.

— Ежели его не будет в столовой — попытаюсь: без него легче. Дай же ложечки, а то опоздаю.

— Ну хоть ломоть да уведи беспременно. На ложку.

— Можно будет, известно, не прозеваю.

За вторым столом пища была еще хуже; зато начальник уходил иногда домой, молитвой уже не донимали, и кража хлеба производилась несравненно удачнее. Поэтому опытные воры, жертвуя кусочком говядины первого стола, ходили постоянно за второй и выгадывали на хлебе. Укравши несколько кусков, кантонист торжествовал, потому что за кусок хлеба покупались лист бумаги, иголка, две-три костяшки, от двух до пяти ниток, нанимались воду носить, пол подметать, стояли на часах по три часа ночью и прочее и прочее.

Вернулся от обеда и Ершов.

— Ну что, увел? — поспешно спросил Панков.

— Не кричи: опасно! — таинственно отвечает Ершов. — Нешто не видишь, фельдфебель ходит и глаза пучит на всех.

— Полно пустяки городить! Хлеб есть?

— Известно, есть. Два ломтя увел: тебе один и себе один. Идем в умывальню, там отдам.

— Экий ты, Ерш, счастливец какой!

— Есть чему завидовать, нечего сказать! Ломоть хлеба достал, а ложку погубил.

— А я-то разве не ложку дал?

— Обгрызенную-то?

— Все же лучше, чем вовсе без ложки.

Оба торопливо вышли в дверь.

— Иванов, Абрамов, Гашкин и Панков! К фельдфебельской! — крикнул капрал.

У фельдфебельской каморки выстроились человек десять кантонистов.

— И ты, Патрахин, попался, — начал фельдфебель. — Хорошо, что я мигнул служителю и он тебя выпустил, а то ведь больно постегали бы. Зачем ты крал хлеб?

— Да после учения всегда есть хочется, — смело отвечал спрошенный. — Купить что-нибудь поесть — не на что: все деньги истратил, со двора идти за ними еще надо ждать воскресенья, а до тех пор хоть умирай с голода; ну я, Таврило Ефимыч, и украл. Я и начальнику так бы прямо сказал. Что ж, в самом деле, голодом нас морят?

— Когда есть захочешь, приходи к моему камчадалу (лакею) и от моего имени спроси у него хлеба.

— Покорно благодарю-с…

— А часто бывает капитан у твоего папаши (он был незаконнорожденный сын одного значительного в городе барина, который официально покровительствовал ему и вел знакомство не только с ротным, но и с самим начальником заведения)?

— Очень часто: редкий праздник я их там не вижу-с. В карты играет, вино пьет, ну и разговаривают.

— А обо мне поминает?

— Как же-с, поминает, часто поминает.

— Что ж, ругает али хвалит?

— Хвалит-с, всегда хвалит. Говорит: «Вся рота на вас держится».

— А папаша спрашивает тебя когда про меня?

— Точно так-с.

— Ну и ты меня хвалишь?

— Да-с, хвалю. Он намедни сказал: «Поблагодарю, говорит, полковника за него (то есть за вас), как увижусь с ним, да и посчитаюсь с ним кстати за то, что детей худо кормит».

— Всегда, смотри, хвали меня. Ты ведь молодец. Желаешь быть ефрейтором?

— Никак нет-с, не желаю.

— Отчего?

— Да тяжело: ефрейтору за весь десяток приходится отдуваться, а простому-то кантонисту одному только за себя.

— Десятком другой будет править, а ты станешь значки носить и по роте дежурить. Хочешь?

— Так, пожалуй, согласен.

— Эй, Калинин! Храмова утвердить ефрейтором нельзя: он корявый. Так пусть он правит десятком, а Патрахину нашить значки.

— Нешто это справедливо? — замечает Калинин.

— Ну, молчать! Что велят, то и делай.

— Я вам докладываю, что Храмову это обидно, потому за что же и стараться-то, коли старания пропадают даром?

— Замолчи же, а то уши оборву.

— Что ж, рвите: я за правду стою, а вот погляжу, погляжу да и, право, пожалуюсь… Про все до полковника дойдет от казначея…

— Ну черт с тобой! Оставайся со своим Храмовым. Ты, Патра-хин, все равно будешь ефрейтором на этой же неделе в другом капральстве. Ну, а вы, сволочь, перестанете хлеб воровать? — продолжал фельдфебель, относясь к шеренге. — Молите Бога, что Патрахина простил, вперед не попадаться. По местам!

— Слава Богу, что с нами Патрахин попался! — вздохнули попавшиеся в воровстве хлеба, разбегаясь по комнатам.

— А что?

— Да то, что кабы не его «маска» — всех бы перепороли.

Час отдыха. В это время кантонисты починяют платья, чистятся к новому учению, учат уроки, пунктики, артикулы, а кому решительно нечего делать (таких, впрочем, не бывало), те могут, сидя на кроватях задней линии, шепотом разговаривать, дабы не разбудить спящих: правящего и капрала, которые одни только имели право спать после обеда.

В половине второго снова начинается учение, сопровождаемое обычными уборкою, подметаниями, смотрами, щипками, затрещинами и розгами. Тем только и легче, что на это учение редко является начальство, так что истязания оказываются менее жестокими.

В пять часов — новая мука: учение, так сказать, духовное. Молча, с замиранием сердца, усаживаются кантонисты на кроватях задней линии по десяткам. Племяши помещаются возле дядек — с одной стороны, не племяши и не дядьки — с другой, а посередине — виц-ефрейтор и ефрейтор. Кантонисты держат в руках тетрадки, книжки, а кто просто лоскуток бумаги.

— Иванов! — начинает ефрейтор. — Играй сигнал направо.

— Та-та-тра-ди-та-ти! — выигрывает Иванов языком нараспев и бледнеет.

— Про-ва-а-л тебя возь-ми-и! — так же нараспев отвечает ефрейтор. — Разве так? Играй снова!

— Та-та-то, та-та-то!

— Врешь! Долго ли мне с тобой мучиться-то, а? Высунь язык да побольше.

Иванов исполняет, ефрейтор ударяет кулаком ему в подбородок, он прикусывает язык, весь вздрагивает, но не только не кричит, а еще рад, что так дешево отделался; усевшись на свое место и взглянув на соседа, Иванов нервически улыбнулся. Ефрейтор заметил:

— Ты что, уж смеешься? — крикнул он. — Сейчас же на колени и сундук в руки!

Иванов становится в промежутке кровати на коленях, выдвигает из-под кровати сундук с ефрейторскими вещами фунтов в двадцать весу, берет его на руки, поднимает на уровень с головою и держит; но руки дрожат, сам он краснеет, пыхтит от тяжести наказания, а опустить сундук не смеет.

— Федулов! — продолжал между тем ефрейтор. — Кто у тебя бригадный командир?

— Генерал-майор и кавалер Иван Федорович Драконов.

— Молодец.

— Рад стараться, Иван Егорыч.

— Арбузов! Как солдат должен стоять?

— Солдат должен стоять столь плотно, сколь можно, держась всем корпусом вперед, и…

— Зачастил да и думаешь, не пойму? Нет, шалишь. На колени… на кирпич…

— Простите, Иван Егорыч, я, ей-богу, запамятовал.

— Без отговорок!

Вынули из кроватного ящика набитый крупной солью кирпич в тряпке и рассыпали его по полу.

— Засучи штаны.

Арбузов засучил штаны выше колен и стал.

— Теперь я тебе напомню, как солдат должен стоять, — заговорил снова ефрейтор, — солдат