Американха - Нгози Адичи Чимаманда

— Простите. Это ваше? Не могли бы вы убрать это?

Она поставила сумку на верхнюю багажную полку и устроилась на сиденье, чопорно, вцепившись в журнал, телом сдвинувшись в проход, подальше от Блейна. Поезд тронулся, Блейн произнес:

— Простите, пожалуйста, я не заметил, что вы стоите.

Его извинения удивили ее, выражение лица у него было таким серьезным и искренним, будто он натворил что-то куда хуже.

— Все в порядке, — отозвалась она, улыбнувшись.

— Как вы поживаете? — спросил он.

Она склонилась сказать: «Хорошо-а-вы?» — этим вот американским певучим манером, но произнесла другое:

— У меня все славно, спасибо.

— Меня зовут Блейн, — сказал он и протянул руку.

На вид — высокий. Человек с кожей цвета имбирного пряника, тело худощавое, пропорциональное, такие безукоризненно смотрятся в форменной одежде — любой. Она тут же поняла, что он афроамериканец, а не с Карибских островов или африканец, не ребенок иммигрантов ни оттуда, ни оттуда. Она этому не сразу научилась. Однажды спросила у таксиста: «Так вы откуда?» — знающим, панибратским тоном, уверенная, что из Ганы, а он ответил: «Из Детройта» — и пожал плечами. Но чем дольше она жила в Америке, тем лучше научилась различать, иногда по внешнему виду и походке, но в основном по повадкам и манерам, эту тонкую разницу, какую культура впечатывает в людей. В отношении Блейна она не сомневалась: потомок черных мужчин и женщин, проживших в Америке сотни лет.

— Я Ифемелу, рада знакомству, — сказала она.

— Вы нигерийка?

— Да, нигерийка.

— Буржуа-нигерийка, — сказал он с улыбкой. В его поддразнивании — в том, что он счел ее привилегированной, — была удивительная мгновенная задушевность.

— Такая же буржуа, как и вы, — сказала она. Оба уже оказались на твердой почве флирта. Она молча оглядела его, светлые хаки и моряцкую рубашку. Так одеваются с некоторой вдумчивостью — этот человек смотрел на себя в зеркало, но не слишком долго. Он знал о нигерийцах, сказал он, — работал доцентом в Йеле, и хотя его интересы касались преимущественно юга Африки, как не знать о нигерийцах — они же всюду.

— Сколько их? Каждый пятый африканец — нигериец? — спросил он, по-прежнему улыбаясь. Было в нем что-то и ироническое, и нежное. Он словно бы считал, что у них на двоих немало шуток по умолчанию, какие не нужно озвучивать.

— Да, мы, нигерийцы, не промах. Приходится. Нас слишком много, а места — не очень, — сказала она, и ее поразило, до чего они близко друг от друга — разделяет их лишь подлокотник.

Он заговорил на американском английском, от которого она только что отказалась, — такой заставляет телефонных опрашивающих считать тебя белым и образованным.

— Стало быть, ваша тема — южная Африка? — спросила она.

— Нет. Сравнительная политология. В аспирантуре по политологии одной Африкой в этой стране заниматься нельзя. Можно сравнивать Африку с Польшей или Израилем — но сосредоточиваться на Африке? Не дадут.

Он подразумевал «они», это предполагало некое «мы» — Ифемелу и Блейна. Ногти у него были чистые. Обручального кольца нет. Она принялась воображать отношения — просыпаться вдвоем зимой, нежиться в ослепительной белизне утреннего света, пить чай «английский завтрак»; она надеялась, что он из тех американцев, которым нравится чай. Его сок — бутылка воткнута в сетку кресла перед ним — натуральный гранат. Простая бурая бутылка с простой бурой этикеткой — и стильно, и полезно. Никакой химии в соке, никаких чернил на украшение бутылки. Где он это купил? Такое на железнодорожных станциях не продают. Может, он веган и не доверяет большим корпорациям, покупает только на сельскохозяйственных рынках, а сок везет прямо из дома? Ифемелу недолюбливала подруг Гиники, большинство — из вот таких, их праведность и раздражала, и принижала ее, но Ифемелу изготовилась простить Блейну его добродетели. У него в руках оказалась библиотечная книга в твердом переплете, названия она разобрать не могла, а «Нью-Йорк таймз» он затолкал туда же, куда и бутылку. Он глянул на ее журнал, и она пожалела, что не прихватила с собой сборник стихов Эсиабы Ироби,[111] который собиралась читать в поезде на обратном пути. Он решит, что она читает только пустячные модные журналы. Ее настиг внезапный неразумный порыв сказать ему, как сильно она любит поэзию Юзефа Комуньякаа,[112] — чтобы оправдаться. Первым делом она прикрыла ладонью ярко-красную помаду на лице модели на обложке. А затем подалась вперед и сунула журнал в сетку перед собой и сказала, слегка фыркнув, до чего абсурдно, как женские журналы навязывают образы мелкокостных мелкогрудых белых женщин всему остальному миру женщин — многокостному, многоэтническому, — чтобы тот подражал.

— Но я все равно их читаю, — добавила она. — Как курение: сплошной вред, но продолжаешь этим заниматься.

— Многокостная и многоэтническая, — повторил он, развеселившись, в глазах тепло от нескрываемого интереса; ее обаяло, что он не из тех мужчин, кто, увлекшись женщиной, изображал эдакую прохладцу, деланое безразличие. — Вы аспирантка? — спросил он.

— Я на младших курсах в Уэллсоне.

Померещилось ей или и впрямь лицо у него вытянулось от разочарования — или от удивления?

— Правда? Вы смотритесь более зрелой.

— Все верно. Я поучилась в колледже в Нигерии, прежде чем сюда приехать. — Она повозилась на сиденье, решительно желая вернуться на твердую почву флирта. — Вы тоже смотритесь для преподавателя слишком молодо. Ваши студенты небось путаются, кто тут преподаватель.

— Думаю, они путаются много в чем. Я учу второй год. — Он примолк. — Вы об аспирантуре думаете?

— Да, но меня тревожит, что после аспирантуры я уже не смогу изъясняться по-английски. Знаю одну женщину-аспирантку, подругу подруги, так ее слушать страшно. Семиотическая диалектика интертекстуальной современности. Бредятина совершенная. Иногда мне кажется, что они живут в параллельной действительности академического знания, говорят на академическом, а не на английском и не догадываются, что происходит в настоящем мире.

— Довольно радикальное мнение.

— Не понимаю, как тут может быть иное.

Он рассмеялся, и ей стало приятно, что удалось его насмешить.

— Но я вас слышу, — сказал он. — Мои исследовательские интересы включают общественные движения, политэкономию диктатур, американское избирательное и представительское право, расовые и этнические вопросы в политике и финансирование кампаний. Такая вот у меня классическая самореклама. Бо́льшая часть — чушь собачья. Преподаю я на своих занятиях и раздумываю, какое это имеет значение для ребят.