Недоступная и желанная - Лоретта Чейз

– А, так он оказался неумелым в этом деле, хотя считается превосходным мужчиной. Значит, я, будучи женщиной, вообще не могу считаться наездником.

– Наездником? Ты? – рассмеялся Эйнсвуд. – Надо же до такого додуматься. Не собираешься ли ты править четверкой?

– А ты не в состоянии признать, что я способна сравняться в этом искусстве хотя бы с самыми мягкотелыми из твоих дружков?

– Можешь, конечно, попробовать посоревноваться, только, наверняка, свалишься в канаву, не дотянув и до второго этапа.

Взбешенная Лидия, сделав три резких шага, приблизилась к нему вплотную.

– О, я свалюсь? – спросила она с нотками металла в голосе. – Берусь доказать, что ты ошибаешься. На что ты готов поспорить?

Зеленые глаза Вира весело блеснули.

– На все что угодно.

– Так уж на все?

– Назови условия, Гренвилл.

Лидия быстро перебирала в уме возможные условия, пока не поняла: он сам предложил ей прекрасную идею. Решение было принято.

– Пять тысяч фунтов на приданое мисс Прайс, – выпалила она, – по тысяче на три благотворительных мероприятия, которые я назову, плюс обязательство использовать твое влияние и место в палате лордов для принятия билля о полиции.

Вир некоторое время стоял, то соединяя пальцы в замок, то разъединяя их.

– Ставка слишком велика для тебя? – ехидно спросила Лидия. – Или теперь, после этого предложения, ты начал сомневаться в моем неумении править лошадьми?

– Мне интереснее узнать, насколько ты уверена в моем умении, – парировал Вир. – Какова твоя ставка, Гренвилл?

Он придвинулся к ней еще ближе и насмешливо посмотрел сверху вниз.

– Как насчет твоей драгоценной свободы? Уверена ты в себе настолько, чтобы рискнуть ею?

Еще до того как Вир успел закончить эту фразу, Лидия поняла: она сама себя загнала в угол из-за гордыни и дурного характера.

Она молчала, но недолго. Принятие единственно возможного, как ей показалось, решения спровоцировал сам Эйнсвуд, всем своим видом показывающий, что не сомневается в ее капитуляции. Чувственные губы скривились в самой покровительственной в мире улыбке, а в зеленых глазах вызывающе плясали самые насмешливые в мире огоньки. Думать о каком-то другом решении было уже поздно. Голос рассудка протестовал слишком тихо по сравнению с рыком гордости Баллистеров, накопленной за века участия представителей рода в завоеваниях и разрушениях и настоянной на их презрении к покорившимся. Нет, Лидия не могла отступить. Она не могла даже допустить намека на свое сомнение в победе, ведь это было бы равносильно проявлению слабости или, упаси господи, страха.

– Что ж, значит, моей ставкой будет свобода, – произнесла Лидия тихо, но четко, гордо вскинув подбородок. – Если я не одолею тебя, то стану твоей женой.

Они договорились выехать из Ньюингтонских ворот точно в восемь утра следующей среды, вне зависимости от погоды, головной боли, решений парламента или самого Бога. Отказ от участия по любой причине будет рассматриваться как поражение со всеми вытекающими из этого последствиями. Каждый берет одного пассажира, который будет заниматься сменой лошадей, а также выплачивать проездные платежи. Ехать решили на одноконных повозках, на первом этапе запряженных обязательно своей лошадью. Затем появится возможность замены. Финиш был назначен у гостиницы «Анкор» в Липхуке.

Переговоры об условиях заняли около получаса. И небольшого отрезка этого времени хватило Виру, чтобы понять, какую чудовищную ошибку он совершил. Однако отступать было слишком поздно.

Воспоминания об июньских гонках были болезненными для него. Не иначе как сама судьба решила сыграть с ним злую шутку, надоумив Лидию заговорить о случившемся тогда. Иначе как такой мастер подстрекать других мог сам попасться на провокацию? На какое-то время он утратил самообладание, а значит, потерял контроль над всем остальным.

Июньскому происшествию находилось хоть какое-то оправдание: он был в дрезину пьян, когда подбил толпившихся вокруг собутыльников устроить гонки «римских колесниц» на одной из самых оживленных дорог Англии. А когда обрел здравомыслие, или, говоря проще, протрезвел, что произошло только утром, то уже сидел в своей «колеснице» на линии старта среди дюжины других экипажей, ждавших сигнала.

Гонки превратились в настоящий кошмар. Пьяные наблюдатели и находящиеся в таком же состоянии наездники в совокупности нанесли окружающим ущерб в несколько сотен фунтов, четверо участников переломали конечности, две повозки были разбиты, двух покалеченных лошадей пришлось усыпить.

Вир оплатил убытки из собственных средств, и, конечно же, он не насильно заставил своих идиотов-друзей участвовать в гонках. Тем не менее газеты, политические деятели и служители церкви единодушно возложили всю ответственность на него, причем не только за эти дурацкие соревнования, но и, если судить по наиболее экстравагантным их высказываниям, за падение устоев цивилизации в целом.

Вир Эйнсвуд прекрасно видел, и не скрывал этого, как грубы, сыры и беспринципны выступления всех этих реформаторов и благочестивых ханжей, превративших его в главную цель критики. Хотя полностью отдавал себе отчет и в том, что гонки и их последствия не вызвали бы такого рева публики, держи он свой рот на замке.

Сейчас у него не было даже такого оправдания, как опьянение. Железная выдержка и твердый расчет были сведены на нет его глупым языком; несколько идиотских слов разрушили все, что он так тщательно выстраивал, пока растапливал камин. Конструкция из логичных и неотразимых для Гренвилл аргументов в пользу замужества рассыпалась за несколько секунд.

А теперь было трудно смотреть правде в глаза и еще труднее думать о предстоящем: в сознании тут же возникали образы вдребезги разбитых карет, искореженных тел и хрипящих от боли лошадей. И каждый раз это были ее карета, ее хрипящие лошади, ее искореженное тело.

Эти кошмары сопровождали его, когда он выходил из кабинета и спускался в холл, болезненно забились и закружились в голове, когда он толчком распахнул дверь и… и чуть не сбил с ног Берти Трента, протягивающего руку к дверному молоточку.

В тот же момент Вир услышал позади топот собачьих лап и сделал быстрый шаг в сторону, чтобы его не сбила запрыгавшая вокруг своего любимца Сьюзен.

– Хотелось бы знать, что в нем такого неотразимого, – проворчал Вир.

Мастифиха, встав на задние лапы, положила передние на грудь Берти и пыталась облизать его лицо.

– Черт тебя возьми, Сьюзен, сидеть! – раздраженно скомандовал его светлость. – Сидеть!

– К его радости, собака послушалась, причем так быстро, что не ожидавший освобождения Берти не грохнулся на порог только благодаря мисс Прайс, которая схватила его за руку и помогла восстановить равновесие.

– О, благодарю! Я, можно сказать, обязан вам спасением, – широко улыбаясь, раскланялся Берти. – Но, черт возьми, у вас такая сильная рука для столь маленькой женщины… Я хотел сказать… ну, уж точно не маленькой, – торопливо добавил Берти, улыбаясь уже не так широко. – Это… – осекся он, посмотрев на Вира и, судя по всему, только что его узнав. – О, надо же! Я и не знал, что ты здесь, Эйнсвуд. Что-нибудь случилось?