Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - Язон Туманов

– Поднимите его, – послышался голос Гаврилы Андреевича. – Куда вы ранены? – спросил он меня, пока санитары приподымали меня с палубы.

– Спина, – произнес я первое после ранения слово, вернее, прошептал, так как от сильного удара в спину я все еще не мог вобрать в легкие достаточно воздуха, чтобы говорить громко.

– На живот, – скомандовал доктор, – снимите с него китель. Так… Прекрасно… Ничего серьезного, мой дорогой… Много дыр, но ни одной серьезной… Большая потеря крови и ничего особенного, – приговаривал Гаврила Андреевич, копаясь зондом то справа, то слева моей спины, то у поясницы, то у плеча.

– Вот, получите на память, – вдруг произнес он и сунул мне в руку несколько бесформенных осколков, только что вынутых им из моей спины. – У вас еще остается их несколько штук, но это уже мелочь. Мы их успеем повытащить все в более подходящий момент, а теперь нужно освобождать место для других; вон их сколько ждут своей очереди…

Меня быстро забинтовали и положили у одной из переборок перевязочного пункта.

– А, и ты здесь! – услышал я подле себя знакомый голос, в котором признал голос мичмана Щербачева, Я посмотрел в ту сторону и увидел тощую, полураздетую человеческую фигуру с забинтованной головой.

– Как видишь. (Пока я лежал на столе, санитары обмыли мне лицо и руки.) А ты? Ты тоже ранен? Куда?

– В голову, и один глаз к черту! А тебя куда?

– А меня – в спину, – прошептал я и с наслаждением закрыл глаза.

На этом кончаются мои ясные и отчетливые впечатления этого дня; все происходившее после выступает в моей памяти бессвязно, отдельными обрывками, как после какого-то кошмара. Вследствие, по-видимому, большой потери крови, я пребывал в полусонливом, в полуобморочном состоянии, лишь от времени до времени, на короткие сроки приходя в полное сознание, и тогда виденное отчетливо запечатлевалось у меня в мозгу.

Помню суматоху в операционном пункте. Открыв глаза, я увидел, что из трубы вдувного электрического вентилятора к нам в помещение выбрасывается дым и даже пламя. Один из докторов бросается к выключателю и останавливает работу вентилятора[105].

Я обвожу взглядом операционный пункт и с удивлением замечаю, что помещение полно уже до отказу лежащими и сидящими человеческими фигурами, частью – полураздетыми, частью – раздетыми вовсе, с белевшими на разных частях тела повязками.

– Откуда их набралось столько? – лениво шевелится у меня в мозгу. – Да ведь бой-то продолжается, – отвечаю я сам себе, и закрываю опять глаза.

Сверху доносится непрерывный гром орудийной стрельбы…

В один из последующих моментов сознания я открываю глаза и вижу, как один за другим в дверях операционного пункта появляются четыре призрака; они совершенно голы, с белыми, как мел лицами, с несоразмерно открытыми, вылезающими из орбит глазами; кожа на их телах свисает какими-то мелкими, серыми лохмотьями; они дрожат быстрой, мелкой дрожью и, не произнося ни слова, ни стона, подходят и останавливаются перед нашими докторами.

– Обваренные паром, – слышу я голос Гаврилы Андреевича. – Простыни!

Призраков заворачивают в простыни, в моем углу очищают место и кладут их рядышком, одного подле другого, неподалеку от меня.

Я закрываю глаза и вновь погружаюсь в небытие.

Когда я очнулся снова и взглянул туда, где лежали призраки, то их там уже не было. На их месте сидели и лежали другие фигуры с перевязанными головами, руками и ногами.

– А где обваренные? – спросил я тихо своего соседа.

– Да давно уж померли. Господин доктор приказали убрать их, бо тут и живым уж места нема, – сердито ответил мне сосед.

Сверху слышался непрерывный гул орудий…

– Алешка, Алешка, Алешка, Алешка-а-а…

Я вновь открываю глаза. Неподалеку от меня лежит ничком молодой красивый ординарец командира. У него приподнята сзади черепная коробка и видны мозги. Он даже не перевязан, по-видимому, в забытьи, и непрерывно, зычным голосом зовет какого-то Алешку…

Я открываю глаза и не узнаю места, где нахожусь. Это уже не операционный пункт, а какой-то коридор, длинный и узкий, слабо освещенный электричеством. Руки и ноги у меня страшно затекли в моей неудобной позе, на животе. Я делаю движение, чтобы переменить позу, и касаюсь ногами чего-то лежащего позади меня. Оттуда раздался слабый, жалобный стон.

– Осторожно, черт возьми! Сзади тебя командир лежит, – слышу я голос мичмана Бубнова.

Я с трудом поворачиваю голову и вижу маленькую фигурку командира, лежащую скрючившись, на тонком матросском матрасике у меня в ногах. Одновременно я узнаю и место, где мы находимся: это – коридор, прилегающий к операционному пункту, куда нас перенесли, чтобы разгрузить перевязочный пункт. Рядом со мной сидел мичман Бубнов, вытянув свою раненую ногу. Он был первым, сообщившим мне печальные вести о нашей эскадре.

На мой вопрос, который час и почему не слышно больше стрельбы, он сообщил мне, что уже ночь, что дневной бой кончился с заходом солнца, поэтому в данный момент нет стрельбы, но что я ее опять скоро услышу, потому что нас непрерывно атакуют миноносцы. Сообщил он мне, что эскадра наша совершенно разбита, масса кораблей потоплена. Первым пошел ко дну «Ослябя» – наш сосед по корме, потопленный через 45 минут после начала боя.

– А наш первый дивизион: «Суворов», «Александр III», «Бородино»? – спросил я.

– Что с «Суворовым» – не знаю. Наверное, погиб. «Александр III» и «Бородино» перевернулись. Мы единственные уцелели от первого дивизиона.

– А что с адмиралом? Где он?

– Неизвестно. В командование вступил адмирал Небогатов, и мы идем в кильватер «Николаю».

– А куда идем?

– Все тот же курс – NO 23°, во Владивосток.

Я задавал все эти вопросы машинально, и смысл получаемых ответов как-то не доходил до моего сознания, не производя на меня никакого впечатления. Все мои чувства притупились и одеревенели. С тем же чувством тупой и деревянной апатии узнал я о судьбе моих друзей и соплавателей: мой друг Андрей Шупинский, с которым мы прожили душа в душу 10 месяцев в одной каюте, пал одним из первых, убитый наповал осколком снаряда в голову. Нашу «мамашу» – Андреева-Калмыкова – буквально разорвало на части: от него нашли только кусок плеча с погоном. Командир был сначала ранен лишь в шею; когда его несли на носилках на перевязочный пункт, неподалеку разорвался снаряд, и его ранило вторично и уже смертельно – большой осколок снаряда попал в спину и прошел затем сквозь легкое и желудок. Тяжело ранены – Гирс[106], оба «Серафима», лейтенант Славинский, потерявший один глаз, младший штурман Ларионов. Арамис, раненный в голову и шею, после перевязки вернулся в строй и вступил в командование кораблем. Большинство остальных офицеров также были кто ранен, кто контужен, но оставались в строю. Среди команды убитые насчитывались десятками.