Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - Язон Туманов

Когда я явился командиру (кап. 2 р. Стронский), он заявил мне, что назначает меня штурманским офицером, и приказал мне немедленно принять штурманскую часть от старшего штурмана, который оставался в Петербурге. На мое заявление, что я никогда до того времени нигде штурманских обязанностей не нес, я получил ответ: «Ничего, как-нибудь справимся».

Моим предшественником был лейтенант (я был еще мичманом), уже штатный штурман со значком. Принимая от него штурманскую часть, я спросил его, когда определялась девиация компасов, на что получил ответ, только что перед тем они определили девиацию в Кронштадте после стоянки миноносца в доке.

В ту же ночь мы снялись с якоря и пошли в море, направляясь в Либаву на соединение с дивизионом и всей минной дивизией, которой командовал незабвенный Н.О. Эссен. Поход был совершен мелкими переходами, когда компасом приходилось пользоваться очень мало, и я не заметил ничего ненормального. Контролируемый командиром, я благополучно довел миноносец до Либавы, где мы вступили в вооруженный резерв.

Вскоре по приходе в Либаву на «Уссурийце» произошла смена командиров. Вместо нервного и раздражительного кап. 2 р. Стронского был назначен полная противоположность ему по характеру кап. 2 р. барон Александр Карлович Каульбарс. Большой сибарит, жуир, с большим запасом добродушия и еще большим – хладнокровия. Офицеры «Уссурийца» остались чрезвычайно довольны переменой начальства.

В конце ноября мы были извещены штабом командующего дивизией, что адмирал, направляясь в Петербург на Георгиевский праздник 26 ноября, пойдет на «Уссурийце» до Ревеля, откуда поедет в столицу по железной дороге, и что миноносцу надлежит приготовиться к походу к 23-му числу, чтобы 24-го адмирал мог быть уже в Ревеле.

Из десяти адмиралов девять, наверное, просто сели бы в комфортабельное купе 1-го класса поезда в самой Либаве и доехали бы до Петербурга вдвое скорее и вчетверо удобнее. Но не таков был адмирал Эссен: он пользовался всяким удобным и неудобным случаем, чтобы тренировать офицеров и команды своей дивизии в плавании в любое время года.

23 ноября, под вечер, адмирал прибыл к нам в сопровождении своего флаг-офицера, и поднявшись на мостик, приказал сниматься с якоря.

Погода тихая, почти штиль. Небо и море – свинцовые. С неба временами то сыплет какой-то крупой, то побрызгивает дождиком. Первое мое определение, уже в темноте, по маяку Бакгофен не возбудило во мне никаких подозрений. Получив место, я лег на длинный курс, проложив его на плавучий маяк Сарычев. Глухой ночью, стоя на мостике, я вожу по горизонту своим ночным биноклем в поисках сарычевского огня. Я уже не помню, каков должен был быть этот огонь; если мне не изменяет память, у Сарычева были проблески – белый и красный. Вот сверкнули в бинокль эти долгожданные огни, но к моему большому изумлению, они блистали совсем не там, где я их ожидал.

– Александр Карлович, ведь это Сарычев, – обратился я к стоявшему на мостике командиру.

– Прекрасно и очень мило, если это Сарычев, – ответил добродушно барон.

– Да, но я должен вам доложить, что по проложенному мною курсу он должен был открыться градусов на 15 вправо, а он открылся на столько же приблизительно градусов влево.

– Так вы же открыли его, чего же вам больше? – последовал спокойный ответ: – Перемените курс, и все будет обстоять благополучно…

Курс, конечно, был изменен. Обогнув плавучий Сарычев почти вплотную, я получил такое точное свое место, точнее которого трудно было бы и мечтать. С Оденсхольмом произошла совершенно та же история, что и с Сарычевым: вместо того чтобы открыться правее курса, он открылся левее. На моего невозмутимого командира это тоже не произвело особенно сильного впечатления. Но не могу сказать того же про себя: я совершенно ясно видел, что мы входим в Финский залив, как говорится, при очень плохих аусписиях…

Появление Пакерорта я ожидал с замиранием сердца. Вот слабо блеснул в моем бинокле огонь Пакерорта; он честно открылся вправо, а не влево; если бы он открылся влево, то это была бы уже катастрофа. Я приготовился определиться по крюйс-пеленгу по всем правилам искусства, преподанного нам в Морском корпусе «Шишкой» – Загнером, и взял слезящимися от холода и усталости бессонной ночи глазами первый пеленг Пакерорта. Записав пеленг и время в свою «колдовку», я приткнулся тут же на мостике и заклевал носом, вздрагивая от времени до времени и хватаясь за часы, чтобы не прозевать времени второго пеленга для засечки. Вот подошло это время, но… Пакерорта я больше не видел; он точно провалился то ли сквозь землю, то ли сквозь воду.

От страха совершенно пропала сонливость. Голова начала лихорадочно работать. Был уже 7-й час утра, но мрак такой же, как в глухую полночь. В это время года в этих широтах до света еще далеко, а мы шли довольно большим ходом в предательскую щель между островом Нарген и материком. Лихорадочно работавший мозг подсказал мне прибегнуть к хитрости. Рассказав прикорнувшему тут же на мостике командиру все свои страхи и сомнения, я упросил его послать спросить адмирала, как он прикажет идти – Суропским ли проходом, или обогнув Нарген с севера. У меня была надежда, что адмирал предоставит решение этого вопроса на усмотрение командира; этот, конечно, согласился бы с моими доводами, и огибая Нарген с севера, мы бы дождались рассвета и благополучно довели бы миноносец до Ревеля. Разочарование не замедлило последовать: ответ адмирала был идти Суропским проходом: так, мол, будет скорее.

Хотя немного правее курса уже ярко светил Нижне-Суропский маяк, я почти не сомневался, что беды не избежать. С тоской глядя на не желающее светлеть небо, я упросил командира уменьшить ход. Командир согласился. Пошли малым ходом, и я вошел в штурманскую рубку, где принялся по карте изучать утыканный вехами узкий Суропский проход. Изучение помогло мало, и я опять вышел на мостик, где окружающая нас тьма после светлой рубки показалась мне еще более кромешной.

На вахте стоял наш старший офицер, лейтенант Беклемишев. Я смутно видел во мгле его фигуру, стоявшую у машинного телеграфа и нагнув голову вглядывавшегося куда-то вперед. Двинулся к нему, чтобы спросить, что он видит, но не успел задать ему вопрос, как увидел, что он молча поставил ручки машинного телеграфа вертикально вверх – «Стоп машине».

– Что вы види… – не успел я его спросить, как послышалось зловещее характерное шуршание под днищем миноносца, затем толчок, и миноносец остановился.

Одним рывком командир из своего угла бросился к машинному телеграфу и переложил ручки на полный назад. Заработали обе машины, миноносец затрясся, но не двигался с места. Выждав минуту-другую, командир остановил машину, и когда наступила тишина, послышался тоже очень характерный шум от набегающей на берег и камни волны.

– Откройте прожектор, – приказал командир Беклемишеву. Ослепительно яркий свет открытого прожектора осветил саженях в двух-трех по носу миноносца огромный камень, такой же справа, такой же – слева, и даже где-то позади. Надо было удивляться, как это миноносец прошел мимо стольких камней, не ткнувшись ни в один из них.

– Спустите шлюпку и пошлите сделать обмер вокруг миноносца, – послышался спокойный голос адмирала Эссена. Он уж был на мостике, и его маленькая, слегка сутуловатая фигура вырисовывалась на фоне начавшего уже сереть неба.