Милый друг Натаниэл П. - Адель Уолдман

– Я иду в бар, – сказал, подавляя вздох, Нейт. – Ты еще будешь?

– Да.

– Мне вот интересно, действительно ли мода стала более ироничной, – сказала Ханна за бранчем несколько дней спустя. – Я имею в виду эти дурацкие очки, «мамочкины» джинсы и одежду в духе восьмидесятых.

Нейт рассеянно кивнул.

– Или она просто начинает казаться иронической по мере того, как стареешь, потому что ты уже видел, как приходили и уходили все эти тренды, и не можешь воспринимать их всерьез? Ты видел, как талия сначала повышалась, повышалась, повышалась, потом понижалась, понижалась, понижалась, а теперь вот опять повышается. А очки! Меньше, меньше и меньше – кажется, меньше уже и невозможно, а потом – бум, и вдруг снова огромные! Но, может быть, двадцатилетним, которые эти циклы еще не наблюдали, здоровенные очки кажутся крутыми? Ведь в девяностые люди нашего возраста с удовольствием носили джинсы-бананы.

Ханна еще говорила, когда в ресторан вошла симпатичная женщина с длинными, густыми и сияющими светло-каштановыми волосами – верный показатель хорошего здоровья и породы. Лицо у нее тоже было приятное. До образца классической красоты она не дотягивала (нос малость широковат, подбородок чуточку великоват), но мелкие недостатки нисколько ее не портили. Незнакомка была в приталенном и достаточно коротком блейзере, придававшем ей, с одной стороны, вид какой-нибудь аспирантки, а с другой – добавлявшем пикантности и зрительно удлинявшем ноги. Когда она проходила мимо их столика, Нейт успел отметить туго обтянутую джинсами задницу, формам которой определенно пошли на пользу верховая езда и лакросс.

Он повернулся к Ханне – та смотрела на него с открытым ртом. Нейт отвернулся, воспользовавшись, как убежищем, кофейной чашкой, где к поверхности цеплялись крохотные маслянистые капельки, похожие на зеркальные призматические озерца. Посмотрел на другую женщину. Большое дело. Но делать что-то с этим повисшим между ними невыносимым, томительным напряжением не было никаких сил.

Он заговорил об обложке своей книги, о тех небольших изменениях, которые ему хотелось бы внести: поменять местами аннотации и оживить, сделать более ярким цвет суперобложки.

Теперь уже Ханна кивала ему рассеянно, крутя между пальцами стеклянную солонку. Нейта такое поведение задело как грубое и невежливое. Как-никак она ведь его подружка, а книга, о которой идет речь, – величайшее событие в его жизни. Не о моде же ему говорить!

Появилась официантка:

– Французский тост и яйца по-бенедиктински, так? Что еще? Кофе хватит? – говоря, она кивала, словно подталкивая их к нужному ответу. Потом взяла со стола белый кувшинчик со сливками и заглянула в него. – Сейчас принесу еще. Кетчуп к картошке? Есть. Сейчас вернусь!

Нейт снова повел речь об обложке. Хорошо, что он не согласился с первоначальным дизайном. Да, вообще-то поступать так не следовало, и он не любил совать нос в чужие дела и создавать кому-то проблемы, но тот вариант показался ему несовременным и неинтересным. В конце концов художник справился с работой блестяще. Новая обложка сочетала серьезность со свежестью и стильностью.

Нейт как раз объяснял это, когда Ханна перебила его:

– Я не могу.

– Не можешь… что?

– Сидеть здесь и быть твоей группой поддержки. У меня нет никакого настроения охать и ахать по поводу твоей великой книги и всех твоих успехов.

– Как мило с твоей стороны, – сказал Нейт. (По правде говоря, он даже испытал облегчение оттого, что она дала ему повод стравить раздражение.) – Ты пытаешься обсудить со своей девушкой нечто важное для себя, а слышишь такие вот добрые, заботливые слова. Хочешь поболтать о моде? Тебе это интереснее?

Ханна сглотнула и закрыла глаза, а когда открыла их, то посмотрела на него сердито, как на врага.

– А почему бы нам не поболтать о той женщине, на которую ты пялился? Она и впрямь очень красива.

– Не начинай…

– Не напрягайся. Я знаю, как ты все это подашь. Скажешь – или, что еще лучше, не скажешь, а просто дашь понять, – что я несу чушь, что я невротична, ревнива и невозможна. В конце концов, разве все либерально ориентированные люди двадцать первого века не понимают, что для мужчины засматриваться на женщин – совершенно естественно, и уж, во всяком случае, в этом нет ничего страшного! Это же просто биология. И шум из-за этого поднимают только глупые ревнивицы, выставляющие себя в нелепом свете.

Нейт насупился.

Ханна же продолжала:

– Но ведь мы оба знаем, что ты не просто засмотрелся. Ты делал это, нисколько не таясь, открыто меня уязвляя. Ты выражал мне либо свое презрение, либо скуку, либо что-то еще. Не беспокойся, послание дошло.

За другими столиками смеялись, веселись, живо что-то обсуждали, а Нейт уже вспотел и чувствовал себя неудобно, как будто все смотрели на него, как будто Ханна устроила сцену, хотя говорила она отнюдь не громко. От других их разговор отличался особенной горячностью. Есть ли среди обедающих здесь пар такие, которые не получают удовольствия от хорошей еды и уюта?

– Ты загнал меня в угол, – продолжала Ханна. – Если я пожалуюсь, то выставлю себя в нелепом свете, если же сделаю вид, что ничего не заметила, то что мне остается? Сидеть восторженной дурочкой и радоваться за тебя, потому что ты такой успешный, а твоя книга такая восхитительная! Это тоже будет нелепо. Как ни поверни – я кругом облажалась.

– Господи! Я… я… Может, мы просто поедим?

– У меня предложение. Я могу сыграть в ту же, что и ты, игру. Видишь вон того парня? – она кивком указала на мужчину в кожаном пиджаке, сидевшего с чашкой кофе на табурете у стойки. – Симпатичный, да? Такой высокий. Пойду, поболтаю с ним.

Нейт поймал ее взгляд.

– Ладно, иди.

Ханна моргнула. Покачала головой. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, с холодным удовольствием наслаждаясь откровенной враждебностью. Потом Ханна наклонила голову и накрыла глаза кончиками длинных, изящных, «музыкальных» пальцев. Волосы упали на щеки. Когда же она подняла голову, Нейт почувствовал – ее злость прошла. И это его напугало.

– Это уже неважно. Я не могу. И не хочу.

Нейт погонял вилкой кусочек яйца по тарелке.

– Я пыталась сыграть в эту игру, – продолжала Ханна. – Притворялась, что мне все равно. И знаешь что? Получалось. Ты всегда на это попадался.

Усилием воли Нейт заставил себя не подать виду, не показать, что он уже понимает, к чему она клонит. Признать это было бы невыносимо унизительно: все равно что откровенно назвать пустой, банальной мелодрамой то, во что превратились их отношения.

– Но больше я так делать не хочу. В этой игре ты постоянно будешь победителем, потому что я только играю, а ты… ты… – Она уронила вилку и нож, которые уже некоторое время держала перед собой, как атрибуты некоего ритуала, и они, лязгнув, упали на тарелку. – В общем, я не знаю, что именно ты делаешь.