Гончаров - Владимир Мельник

Гончаров читал русским литераторам свой роман — «необработанный, в глине, в сору, с подмостками, с валяющимися вокруг инструментами, со всякой дрянью». Чтение, как и ожидал романист, оказалось весьма полезным. В письме к И. Льховскому от 22 августа 1857 года из Парижа он обрисовывает атмосферу обсуждения: «Тургенев разверзал объятия за некоторые сцены, за другие с яростью пищал: «Длинно, длинно; а к такой то сцене холодно подошел» — и тому подобное… Я сам в первый раз прочел то, что написал, и узрел, увы! что за обработкой хлопот — несть числа».[198] И всё-таки чувствуется, что Гончаров очень доволен: он явно получил подтверждение, что, несмотря на недочёты, роман состоялся, что это вещь капитальная, может быть (тайно грезилось), эпохальная… И он не ошибся. По поводу чтения романа Тургенев писал Некрасову 9 сентября из Парижа: «Есть длинноты, но вещь капитальная, и весьма было бы хорошо, если бы можно было приобрести его (роман. — B. М.) для «Современника»». Однако «Обломов» появился не в «Современнике», а в журнале A.A. Краевского «Отечественные записки». После чтения романа Гончаров заторопился из отпуска домой. Мнение Тургенева, с одной стороны, вдохновля-до на доработку, а с другой… Иногда Гончарову кажется, что «роман далеко не так хорош, как можно было ждать от меня, после прежних трудов», «он холоден, вял и сильно отзывается задачей». Но, впрочем, для него такие перепады настроения и самооценки — почти норма.

В сентябре он возвращается из-за границы в Петербург. Самое время заняться обработкой романа. Но наряду с цензорской службой и писательством у Гончарова появляется новая сфера деятельности: в ноябре 1857 года его приглашают преподавать русскую словесность наследнику престола Николаю Александровичу, который так и не станет русским царём по причине ранней смерти. Подготовка к занятиям и многое другое отвлекало от «Обломова», который, казалось бы, уже почти готов. Целый год писатель продолжает дорабатывать и «вычищать» свой роман. К тому же он снова и снова хочет подержать руку на пульсе читателя. По вечерам он читает «Обломова» друзьям и знакомым. Среди его слушателей корифеи литературного цеха: A.B. Никитенко, A.B. Дружинин, П. В. Анненков, С. С. Дудышкин,

A.A. Краевский, Майковы, В. Г. Бенедиктов и другие. В. П. Боткин пишет И. И. Панаеву по поводу «Обломова»: «Это действительно капитальная вещь. Может быть, в нем и много длиннот, но его основная мысль и все главные характеры выделаны рукою большого мастера. Особенно превосходна вторая часть»[199]. А критик Никитенко записывает в своём дневнике любопытный отзыв, свидетельствующий о том, что талант Гончарова не потерялся в новой литературной атмосфере: «Много тонкого анализа сердца. Прекрасный язык. Превосходно понятый и обрисованный характер женщины с ее любовью. Но много такого еще, что может быть объяснено только в целом. Вообще в этом произведении, кроме неоспоримого таланта, поэтического одушевления, много ума и тщательной, умной обработки. Оно совершенно другого направления, чем все наши нынешние романы и повести». В самом деле, направление было другое: в то время как все стремились «обличать» и «разоблачать», Гончаров с любовью к своему герою показывает его жизненную драму. Это было близко разве что А. Н. Островскому, Л. Н. Толстому да славянофилам, которые тем не менее никогда не признают за Гончаровым права на истинный патриотизм и хоть какую-то близость к себе.

Во время чтений неизбежно и постоянно всплывал вопрос о прототипах: кто из знакомых и незнакомых стоит за той или иной фигурой романа? Кто-то увидел в Обломове, с его феноменальным бездействием, самого… императора Николая Павловича. Это-де именно он всё вынашивал планы переделки старой Обломовки, да никак не приступал к самому действию. Остроумно, но уж очень скудно для Гончарова, которого никогда не привлекала «фига в кармане». А то вот ещё Е. А. Шта-кеншнейдер записывает в своём дневнике: «Гончаров кончил свой «Сон Обломова» и читал его некоторым друзьям. Кто-то заметил ему, что главное женское лицо в нем слишком идеально. Гончаров отвечал, что он его писал с натуры и что оригиналом ему служила Катерина Павловна (Майкова. — В. М.). Гончаров должен ее знать хорошо, потому что видается с нею ежедневно, так как имеет у них стол».[200] Но ведь роман Гончаров заканчивал сразу после остро пережитого чувства к Елизавете Васильевне Толстой! Может быть, некоторые черты Екатерины Майковой и попали в роман (несомненно, её личностная самостоятельность, стремление к «самоопределению», сознательному поиску идеала). Но самая драма любви — её не подсмотришь со стороны. К тому же Гончаров вряд ли бы указал на настоящий прототип: интимные подробности своей жизни он стремился скрывать от постороннего взгляда.

Конец 1858 года ознаменовался упорной доработкой романа накануне его опубликования. Особенно смущала Гончарова первая часть «Обломова», которая слишком отдавала Гоголем. В самом деле, описание квартиры Обломова и «парад гостей», всех этих Волковых, Судьбинских, Алексеевых и прочих, — от всего этого калейдоскопа лиц просто веет «Мёртвыми душами»! Гончаров писал И. Льховскому: «Недавно я сел перечитать ее и пришел в ужас. За десять лет хуже, слабее, бледнее я ничего не читал первой половины первой части: это ужасно! Я несколько дней сряду лопатами выгребал навоз, и всё еще много!» Как же раньше Гончаров не видел гоголевщины в своём романе, особенно в его начале? А теперь вот увидел, то есть сумел отойти от своего детища на некоторое расстояние, взглянуть на него со стороны… Вновь и вновь закипала работа по чистке романа. Многие бьющие в глаза гоголевские детали ушли, но гоголевская статика застывших карикатурных фигурок, выстроенных в ряд, — куда её денешь? Первая часть так и осталась бы самой неудачной в романе, если бы не гончаровский шедевр — «Сон Обломова», который композиционно улёгся как раз в первую часть.

«Обломов» начал выходить с январской книжки журнала «Отечественные записки» за 1859 год, а затем, в том же году, вышел отдельным изданием. Если, по словам Белинского, «Обыкновенная история» была «страшным ударом по романтизму», то новый роман был написан с любовью к героям, участникам жизненной драмы. Но обличение здесь, конечно, тоже было. Ибо оно было частью любви.