Тайна апостола Иакова - Альфредо Конде

— Послушай, а когда она попросила представить ее твоему дяде, что ты ей сказал?

— Я спросил у нее, почему бы ей не взять анализы ДНК у тел, покоящихся в некрополе, и не сопоставить их с ДНК жителей нынешней Компостелы, чтобы установить, есть ли среди ныне живущих компостельцев прямые потомки древних жителей города. Ей идея понравилась.

— Почему же она ее не осуществила?

— Она сказала, что прибережет ее для городища Луго или еще для какого-нибудь не столь посещаемого и более древнего, чем некрополь, места. Мне это тоже показалось логичным.

— Понятно. Ну и как же она в результате познакомилась с твоим покойным дядей?

Андрес сам удивился тому, что уже запросто говорит о декане как о мертвом человеке; что касается Адриана, то по его лицу было видно, что упоминание о кончине дяди все еще вызывает у него потрясение. Впрочем, он быстро пришел в себя.

— Однажды вечером мы с Софией прогуливались по улице Вилар и, дойдя до площади Пратериас, увидели дядю, который спускался по лестнице; заметив его, она тут же повернула ему навстречу и сделала так, чтобы мы буквально столкнулись с ним на последней ступеньке.

— И что ты тогда сделал?

— Я? Ничего! Но зато она улыбнулась, как ни в чем не бывало чмокнула его в щеку и заявила: «Здравствуйте, дон Салустиано, я София, невеста Адриана».

— А вы действительно уже были женихом и невестой?

— Да какое там… Мы только что стали встречаться… — ответил Адриан, словно лишь сейчас осознал, как стремительно все развивалось.

Да, это было так. Их отношения стали близкими именно после той встречи. Но он был так ослеплен, так ею восхищался, она так влекла его к себе, что он безоговорочно воспользовался удачно сложившейся для него ситуацией.

Вскоре ее уже приняли в семье Адриана в качестве невесты. Но София сделала все возможное, чтобы их семейный круг ограничился лишь ими тремя: его дядей, им и ею. Она стала часто наведываться к декану в собор и в конце концов заполучила то, к чему так стремилась с самого начала.

Андрес искренне посочувствовал этому неплохому парню, незлому и простодушному, которого так ловко обвели вокруг пальца.

Понимая, что он превышает свои полномочия, что это не входит в сферу его компетенции, что момент, может быть, не самый подходящий и что он, вполне возможно, ошибается, комиссар все же не сдержался и, положив руку на плечо юноши, дал ему совет:

— Поплачь по ней немного, раз уж ты так ее любил, но не перестарайся. Не слишком-то ее оплакивай. — Потом добавил: — Ладно, пошли. Нас ждут.

И направился к группе людей, которые ждали их возле двери, ведущей на крышу собора. На ней по-прежнему лежал труп дона Салустиано, по всей видимости уже совсем разбухший от воды, несмотря на одеяла и полиэтиленовую пленку, которыми его накрыли, чтобы защитить от дождя.

Компостела, понедельник, 3 марта 2008 г., 18:10

Распространение известия об очередной смерти было неизбежным. Скопление множества людей на соборной галерее лишь подтверждало сей факт. Вдалеке комиссар разглядел Сальвадора, незадачливого пилота радиоуправляемых вертолетов, который, скрестив руки на груди, внимал речам бурно жестикулирующего бывшего легионера, а ныне каноника. Андрес спросил себя, что он здесь делает и как сюда попал, но решил, что будет благоразумнее проигнорировать появление пасынка. Каноник находился в своем соборе, сына Эулохии знали все работники комиссариата, так что никто, по всей видимости, не препятствовал его приходу сюда, а значит, и комиссару не следует этого делать.

Среди прочих людей, образовывавших то, что он воспринял как настоящее столпотворение, Салорио неожиданно различил архиепископа. Увидев его, он решил, что, коль скоро все они находятся в святом храме, прежде всего следует поприветствовать высшего представителя церковной иерархии. Хотя в глубине души он его презирал. Он был убежден, что по сравнению с последним кардиналом Компостельским никто из архиепископов не смог достичь его высот.

Вспомнив величественную внешность сей порфироносной особы, чьи бренные останки уже давно упокоились здесь же, в соборе, возле Портика Славы, он мысленно обратился к лучшим годам правления кардинала, когда его личным секретарем был только что почивший декан.

Две великие личности своего времени, кардинал Фернандо Кирога Паласиос и патриарх галисийской словесности дон Рамон Отеро Педрайо, при жизни представляли собой в высшей степени значительные фигуры, память о которых сохранилась до наших дней. Ни тот ни другой не отличался высоким ростом и внушительной внешностью, но оба были объемны и величественны по сути своей. Дон Фернандо был прост в общении и исполнен удивительной человечности, а кроме того, совершенно лишен того особого душка, который отличает и выдает с головой поддельного праведника. Дон Рамон обладал необыкновенной душевностью, которая буквально переливалась через край, как вода в дворцовом барочном фонтане. При этом оба они были истинно верующими людьми.

Дон Фернандо был человеком простого происхождения и начинал церковную карьеру служкой в родном селе; когда его назначили кардиналом, один его старый односельчанин так прокомментировал это назначение: «Вот поди ж ты, Фернандиньо, быстрехонько ты! Если так дело и дальше пойдет, так ты и до самого Бога скоро доберешься!»

Дон Рамон принадлежал древнему роду поместных идальго, разорившихся, но сумевших сохранить фамильную честь и достоинство, и любил изрекать с необыкновенной торжественностью: «Я из тех, кто потерпел кораблекрушение в бурном море девятнадцатого столетия!»

Оба были последним оплотом той Галисии, что ныне покоится в могиле истории. Андрес Салорио не мог толком сказать, почему он вдруг вспомнил о них. Возможно, причиной тому была церковная атмосфера, в которой на этот раз протекало полицейское расследование.

— Кирога был необыкновенно, поразительно человечным человеком, — сказал себе комиссар. — Был ли столь же человечным и его бывший секретарь, только что скончавшийся декан? — тут же задался он вопросом.

Декан всегда казался ему похожим на стекло, режущее и холодное, какое-то даже металлическое, словно его выплавляли всегда в одном горне, но в разных случаях при различных температурах. Он был словно жидкий термометр или пробирка, заполненная пузырьками с разноцветной жидкостью различной плотности.

При всем разнообразии внутренних процессов пробирка остается неизменной: прозрачной, холодной и безразличной ко всему на свете, как то стекло, из которого она сделана, с улыбкой подумал комиссар. Извечная улыбка, неизменно украшавшая лицо декана и покорившая сердца стольких женщин, на поверку оказывалась равнодушной. Черствой и холодной. Его шелковая сутана отбрасывала отсвет, напоминавший отблески стекла или змеиной кожи. А потом ты вдруг понимал, что она не шелковая, а алмазная, жесткая и неприступная, полностью соответствующая человеческой сущности, которая в нее облачена. Максимальная твердость и максимальная ненадежность. Как София. Как, наконец, то же стекло. Чистый кристаллизованный углевод. А под одеждами вздымается грудь, нуждающаяся в физическом контакте с другим телом. Ведь что-то объединило эти два холодных существа, ведь как-то они смогли договориться друг с другом. Или не договорились?