Поклонники Сильвии - Элизабет Гаскелл

Что касается Сильвии, всякий раз, когда Филипп с ней встречался, она неизменно была спокойна и невозмутима; пожалуй, более молчалива, чем год назад, и менее заинтересованно следила за тем, что происходит вокруг. Она похудела, стала бледнее, но в глазах Филиппа любая произошедшая в ней перемена всегда делала ее совершеннее, пока она была учтива с ним. Он думал, что ее измучили тревога за мать, которая давно болела, или заботы по хозяйству. И той и другой причины было достаточно, чтобы он относился к ней с чинным уважением и почтением, в которых крылась затаенная нежность, о чем Сильвия, занятая другими мыслями, не догадывалась. Филипп теперь тоже ей нравился больше, чем год или два назад, потому что он не выказывал назойливого внимания, которое ее раздражало, пусть его значения она в полной мере и не понимала.

Таково было положение вещей, когда мороз отступил и погода смягчилась, чего так страстно ждали больная и ее друзья, поскольку доктор посоветовал ей сменить климат. Было решено, что супруг отвезет ее на две недели к добрым соседям, жившим близ фермы (она находилась милях в сорока от побережья), где Робсоны обитали до того, как перебрались в Хейтерсбэнк. Вдова, помогавшая по хозяйству, переселится к ним, чтобы составить компанию Сильвии на время отсутствия матери. Вообще-то Дэниэл планировал доставить жену до места и вернуться домой, но в это время года на полях было много работы, и, если б не только что упомянутый уговор со вдовой, Сильвия все равно целыми днями находилась бы одна в доме.

Разворачивалась кипучая деятельность как в гавани Монксхейвена, так и в самом городе. Китобои заканчивали приготовления к отплытию в Гренландские моря. Еще не завершился, так сказать, «закрытый» сезон, и судам предстояло пробиваться сквозь льды к китовым пастбищам; но все же добраться до них было необходимо до июня, иначе вся экспедиция насмарку. Изо всех кузниц доносился лязг молотов, перековывавших старое железо – подковы, гвозди и их обломки – в огромные гарпуны; на пристани появилось большое число опытных моряков, которые сновали туда-сюда, понимая, что в эту пору года на них большой спрос. А еще в этот период шла война. Многие капитаны, не сумевшие набрать людей в Монксхейвене, намеревались доукомплектовать свои экипажи на Шетландских островах. И в магазинах царило оживление: владельцы китобойных судов закупали провизию и теплую одежду. В основном делались заказы на оптовые поставки, но многие мужчины и женщины тоже доставали свои скромные сбережения, на которые приобретали всякие полезные вещи и памятные подарки для своих любимых. В общем, в Монксхейвене открылся великий торговый сезон, который случался здесь два раза в год; второй раз торговля наберет обороты осенью, по возвращении китобойных судов, когда обогатившиеся моряки, обрадованные встречей с родными и друзьями, будут сорить деньгами направо и налево.

В лавке Фостеров дел заметно прибавилось, и работники задерживались до более позднего времени, чем обычно. У Джона и Джеремаи Фостеров возникали затруднения, то одно, то другое, и, озабоченные какой-то важной проблемой, о которой они пока не распространялись, братья менее строго, чем всегда, контролировали деятельность своего магазина. И так получилось, что в этот раз они не кидались на помощь своим работникам, как это бывало в авральные периоды, а Кулсон какое-то время находился в отъезде в связи с новыми обязанностями, что были возложены на него и на Филиппа как на будущих компаньонов. Как-то вечером после закрытия магазина, когда они инспектировали товар и сравнивали объемы продаж с записями в книге учета, Кулсон внезапно спросил:

– Кстати, Эстер, не знаешь, куда делась упаковка с лучшими шелковыми платками? Я уверен, их оставалось четыре перед моим отъездом в Сандсенд[74]; а сегодня заходил Марк Олдерсон, хотел купить один, а я нигде не смог найти.

– Сегодня я продала последний платок, тому моряку, гарпунщику, который оказал сопротивление вербовщикам тогда же, когда убили беднягу Дарли. Он купил платок и три ярда той розовой ленты с черными и желтыми крестиками, которую Филипп терпеть не может. У Филиппа в журнале все это записано, пусть посмотрит.

– Он опять здесь? – удивился Филипп. – Я не видел. Что привело его сюда? Здесь его никто не ждет.

– В магазине было много народу, – объяснила Эстер, – но он хотел купить только этот платок, так что долго не задержался. Быстренько купил платок и, уже на выходе заметив ленту, вернулся за ней. Ты как раз обслуживал Мэри Дарби, и вокруг тебя было много покупателей.

– Жаль, что я его не видел, – произнес Кулсон. – А то бы сказал ему пару ласковых да таким взглядом одарил, что он не забыл бы его ни в какой спешке.

– Вот те раз! Что случилось? – спросил Филипп, изумленный необычным поведением Уильяма и в то же время обрадованный, что тот разделяет его чувства к Кинрэйду. Лицо Кулсона побледнело от гнева, несколько мгновений он колебался, словно решал, стоит ли отвечать.

– Случилось! – наконец зло бросил он. – А случилось вот что: больше двух лет он ухаживал за моей сестрой, а по мне так лучше и краше девушки было не сыскать. А потом мой господин увидел другую девицу, и та ему больше приглянулась. – Уильям едва не задыхался, силясь подавить свою ярость. – И с ней он поступил так же, как я слышал.

– А что стало с твоей сестрой? – осведомился Филипп с живым интересом.

– Через полгода она умерла, – отвечал Уильям. – Причем простила его, но это выше моего разумения. Я сразу подумал, что это он, когда услышал про Дарли; Кинрэйд, да еще из Ньюкасла, куда Энни была отдана в обучение. Я навел справки: точно, он и есть. Но больше я ни слова о нем не скажу – не хочу Бога гневить, да и не стоит он того.

Из уважения к товарищу Филипп воздержался от дальнейших расспросов, хотя его распирало любопытство. Вдвоем с Кулсоном они в суровом молчании продолжали доделывать свою работу. У каждого из них были свои причины недолюбливать Кинрэйда за ветреность, но в принципе это его греховное качество вообще не находило понимания у двух серьезных, степенных молодых людей. При всех их недостатках в сердце каждого из них жили верность и постоянство, да и разве не свойственно нам порицать пороки других? Филипп жалел, что уже поздно и он не может прямо сейчас отправиться к Сильвии, чтобы присматривать за ней в отсутствие матери. Тогда, может быть, он нашел бы способ как-то ее предостеречь. Но поступи он так, его предостережение все равно бы запоздало: это все равно что запереть конюшню после того, как из нее увели лошадь. Ибо Кинрэйд прямо из магазина направил свои стопы на ферму Хейтерсбэнк. Он приехал в Монксхейвен только сегодня днем и с единственной целью – еще раз увидеться с Сильвией перед тем, как приступить к обязанностям гарпунщика на «Урании», китобойном судне, которое отплывало из Норт-Шилдса утром в четверг. А сегодня был понедельник.

Сильвия сидела в столовой, спиной к вытянутому в ширину низкому окну, чтобы скудный предвечерний свет падал на ее рукоделие, давая возможность работать. Рядом на круглом маленьком столике стояла корзина с дырявыми чулками отца; один, который она чинила, лежал на ее левой руке. Но время от времени она надолго замирала с иголкой в руках и смотрела на огонь. Хотя пламя, очень неяркое, почти не колыхалось, чтобы в нем можно было разглядеть какие-то образы. Огонь до вечера был «прибран» – укрыт черными угольями, над которыми на крюке висел такой же черный чайник. В кухне Долли Рид, помогавшая Сильвии в отсутствие матери, чистила оловянную посуду, бидоны и ведра для молока, затянув заунывную песенку, какую и приличествовало петь вдове. Наверно, производимые ею шумы и помешали Сильвии расслышать приближающиеся шаги, быстро спускавшиеся по склону; по крайней мере, она вздрогнула и резко вскочила на ноги, увидев, как кто-то вошел в незапертую дверь. Вообще-то странно, что она так переполошилась, ведь именно этот внезапно явившийся гость занимал все ее мысли в долгие паузы за починкой чулок. Вот уже много дней и ночей Чарли Кинрэйд и судьба безумной Нэнси были объектами ее грез. А теперь он стоял перед ней, великолепный, красивый и лишь чуть-чуть робея из-за того, что не знал, как воспримут его приход. И будь Сильвия повнимательней, она уловила бы чарующие нотки в его приветствии, которые придала его голосу застенчивость. Но Сильвия слишком испугалась самой себя, слишком боялась выдать свои чувства и то, что в его отсутствие она думала о нем, и потому оказала гарпунщику сдержанно-холодный прием. Она не кинулась ему навстречу, покраснела до корней волос, но этого при скудном свете Кинрэйд заметить не мог; к тому же ее пробрала столь неуемная дрожь, что она засомневалась в своей способности удержаться на ногах; однако трепет ее тоже был скрыт от его взора. Сильвии хотелось бы знать, помнит ли он их поцелуй на праздновании Нового года и слова, произнесенные в маслодельне на следующий день, а также интонации и взгляды, коими они сопровождались. Но она только сказала: