Кошка, шляпа и кусок веревки - Джоанн Харрис

И действительно — из кухни отчетливо потянуло запахом пирога, и у него сразу стало теплей на душе. Как давно он уже не ел домашней еды! Майкл зажег свечи и выключил электрический свет. Стало гораздо лучше — огоньки свечей отражались в елочных шарах, по комнате бродили теплые, какие-то уютные тени. Ему даже показалось, что из игровой комнаты доносятся голоса его детей: пронзительный от возбуждения голос Неда и осторожный, предупредительный шепот Эмили.

Дедовские часы пробили полночь.

Майкл улыбнулся и сказал:

— Веселого Рождества!

И откинул голову на диванную подушку, закрыв на мгновение глаза и прислушиваясь к звукам ночи: постукиванью ветвей по деревянной обшивке дома, треску дров в камине, беззвучным, крадущимся шагам по натертому паркетному полу; шаги на мгновение замерли, а потом послышалось нетерпеливое сопение, треск разрываемых бумажных оберток, детский смех, который вдруг прекратился…

— Ш-ш-ш! Вы разбудите папу!

И он почувствовал, как кто-то сел на диван рядом с ним. Она положила голову ему на плечо и просунула свою маленькую холодную ручку в его ладонь. Теперь он отчетливо чувствовал аромат ее духов — фиалка и сандал, — ощущал на шее ее дыхание, похожее на легчайший бриз, сквозь полуопущенные веки видел, как поблескивают прекрасные сапфиры в изящном полумесяце браслета из белого золота, обхватившего тонкое запястье…

Говорят, первый шаг — принять и смириться. А потом приходит исцеление. Но вот чего Майкл так и не понял — как одно отражает другое, как спасение имущества может обернуться спасением души, как строитель сам оказывается перестроенным, как человек, просто отдав что-то, отпустив это от себя, обретает способность достигнуть того, о чем не смел даже мечтать…

Дом состоит не из кирпичей, скрепленных известковым раствором. Он сделан из таких вещей, которые выдержат все, устоят даже после того, как раскрошатся кирпичи и известка.

Майкл наконец открыл глаза.

— Здравствуй, дорогая, — сказал он. — Вот я и дома.

Долгие годы у нас на железнодорожной станции существовало точно такое же кафе, как в этом рассказе. Я его очень любила: пирожные с кремом, от старости больше похожие на сухарики, щербатые кувшины с пивом, зловеще липкий ковер, пропитанные жиром сэндвичи с беконом, необъяснимая мрачность человека за стойкой. Но почему-то именно здесь меня, что называется, посещала муза — стоило мне сюда зайти, как тут же возникал сюжет новой истории. Теперь нашему кафе угрожает ремонт, и я чувствую, что дни его сочтены, но пока оно еще в целости и сохранности. Это кафе вообще просуществовало без каких бы то ни было изменений с 50-х годов прошлого века, словно закапсулировавшееся в анабиозе. Вполне возможно, над этим местом все же простерла свои крыла какая-нибудь малозначительная богиня…

Некоторые люди зажигают ароматические свечи. Некоторые молятся. А некоторые просто бродят ночи напролет по улицам города, надеясь, что их посетит вдохновение. У меня прилив вдохновения вызывают жирные сэндвичи с беконом и кружка сладкого чая в маленьком кафе, расположенном на платформе № 5 железнодорожной станции Молбри, когда я сижу там с лэптопом на коленях и слушаю грохот проносящихся мимо поездов.

Бывают такие особенные места. Вызывающие прилив творческих сил — так я бы сказал. Словно там что-то особенное витает в воздухе или прячется под землей. Снаружи-то обычно ничего особенного. Вот, например, в нашем кафе только и есть, что поблекшая вывеска с надписью «Железнодорожное» и рядом две маски — комическая и трагическая, — еще там изображен какой-то музыкальный инструмент вроде лиры, но на этом все артистические мотивы и кончаются. Внутри — стойка с липкой поверхностью, гриль, застекленная витрина с рядком кондитерских изделий, которые, возможно, были свежими, когда Ллойд Джордж[89]в последний раз побывал на Даунинг-стрит,[90]полка с толстостенными керамическими кружками, часы с треснувшим циферблатом, гигантский чайник величиной с Далека,[91]кошка, дюжина маленьких столиков с шаткими стульями и… неистребимая вонь сигаретных окурков.

Да, в кафе на платформе № 5 по-прежнему курят. Жалобы, конечно, были, но, насколько я знаю, ничего у этих жалобщиков не вышло. И вообще, правильные люди ходят в правильное кафе — там подают вегетарианскую еду, в основном всякие индийские хрустящие штучки вроде обжаренных корнеплодов в тесте, или «сбалансированные» сэндвичи, на обертке которых написано точное количество содержащихся в них калорий. Правильные люди практически никогда в наше пристанционное кафе и не заглядывают. По-моему, они стараются его вообще не замечать. Это кафе посещают почти исключительно люди курящие, а еще железнодорожные воры и самые настоящие бомжи — ну и я, конечно. Такие, как я, приходят в это кафе за чем-то большим, чем чашка чая с пышкой, им мало приветственного кивка мрачноватого Толстого Фреда, который, кстати, отлично жарит мясо на решетке, они забегают сюда не для того, чтобы укрыться от дождя или быстренько выкурить самокрутку с травкой.

Я, правда, не сразу это понял. У меня дома есть отличный кабинет с письменным столом, пресс-папье и телефоном. В своей узкой области я уже достиг определенной известности — вы наверняка видели мои книжки в магазинах «W. H. Smith’s»[92]и, возможно, даже знаете меня в лицо. Я не раз пытался уговорить себя, что совершенно не обязательно писать в какой-то грязной, пропитанной табачным дымом забегаловке, где ковер не подметали с тех пор, как постелили. Но, оказывается, в том-то и дело, что обязательно! Господь свидетель, я пробовал совсем туда не ходить. Похоже, в этом кафе и воздух какой-то особенный — нечто неведомое буквально проникает тебе под кожу. Должно быть, там все-таки витает вдохновение.

Моя жена Дженнифер считает, что у меня не все дома. Мало того — подозревает, что я ей изменяю! Интересно, с кем? Может, с Толстым Фредом? Или с Пышкой Брендой, которая надрезает булочки для сэндвичей? Ей самое меньшее полтинник, а лицо у нее даже не третьей, а сороковой степени свежести, и задница, как табуретка для рояля. Просто Дженнифер совершенно не понимает, что такое творческий процесс. Когда она покупает книги, то первым делом изучает фотографию автора и только потом издательскую аннотацию. Ее идеал литературного произведения — это романчик, в котором женщина средних лет полностью преображает себя с помощью пластической хирургии; или история веселой афро-карибской семьи, одержавшей верх над бандой крепко сбитых кокни благодаря природному оптимизму и при помощи какого-то убогого и страшно наивного наркомана. Вот уж поистине идеальный читатель — причем во многих отношениях. Только Дженнифер понятия не имеет, откуда берется то самое оно, благодаря которому слова собираются в увлекательный текст, завершающийся благополучной развязкой, собственно говоря, я и сам-то не очень понимаю — после стольких-то лет трудов и поисков! — откуда берется это волшебство, этот вечно ускользающий сказочный «золотой горшок».