Встречи на московских улицах - Павел Федорович Николаев

Обе танцевали в балете Большого театра. Первая – с июля 1875 года, вторая – с февраля 1877-го. Сценическая деятельность младшей окончилась 9 мая 1877 года.

А. Г. Дантес умер в возрасте 58 лет, был похоронен на Ваганьковском кладбище. С бароном Георгом Геккерном (бывшим Дантесом), невольно прикрывшим грех его матери, никогда не встречался и не переписывался. Жизнь Алексея Георгиевича прошла тихо и незаметно. Сознавая неприязненное отношение общества к самому звуку его фамилии, он, как сказали бы сейчас, старался «не высовываться».

Злополучный бастард мучился от сознания чудовищной вины своего названого отца. А Геккерн-Дантес всю жизнь бахвалился своим «подвигом». Мерзавцам, как известно, везёт. Кстати, он даже пережил своего приёмыша, скончавшись через полгода после него в богатстве и почёте.

Единственная. Как-то театральный художник Василий Командерков в компании С. Есенина и В. Шершеневича засиделся в кафе «Стойло Пегаса» на Тверской. Была уже ночь, когда Есенин вдруг вспомнил о своих детях и захотел увидеть их. Сопровождать его на Новинский бульвар согласился художник.

Костя и Таня жили с матерью, З. Н. Райх, вышедшей к тому времени замуж за режиссёра В. Э. Мейерхольда, который и открыл «гостям» дверь квартиры. После настойчивых просьб Есенина ему показали спящих малюток. Расцеловав их, он тихо покинул чужой дом и потом долго сидел на скамейке бульвара. «Сергей Александрович говорил, – писал позднее Командерков, – что очень любит своих детей, и задавал вопросы: как так могло случиться, что дети не с ним».

…Сына Зинаида Николаевна родила 20 марта 1920 года. Позвонила мужу и спросила, как назвать его. Предложил Константином. Посмотреть на сына не пришёл, и Райх ещё долго оставалась в Доме матери и ребёнка. К Есенину она не возвратилась.

Случай свёл супругов на Ростовском вокзале. Зинаида Николаевна ехала в Кисловодск, и её увидел А. Б. Мариенгоф. Райх попросила его:

– Скажите Серёже, что я еду с Костей. Он его не видел. Пусть зайдёт, глянет. Если не хочет со мной встречаться, могу выйти из купе.

Есенин сначала заупрямился:

– Не пойду. Не желаю. Нечего и незачем мне смотреть.

Но Анатолий Борисович уговорил его:

– Пойди, скоро второй звонок. Сын ведь.

Пошёл, нахмурив брови; Зинаида Николаевна распеленала ребёнка.

– Фу! Чёрный! – вырвалось у Сергея. – Есенины чёрными не бывают…

– Серёжа!

Райх отвернулась к окну, плечи её вздрогнули.

– Ну, Анатолий, поднимайся, – и Есенин лёгкой, танцующей походкой вышел из вагона. Отец!

Как это было свойственно большинству людей, свои недостатки и прегрешения поэт списывал на других, жаловался Августе Миклашевской:

– Анатолий всё сделал, чтобы поссорить меня с Райх. Уводил меня из дома, постоянно твердил, что поэт не должен быть женат. Развёл меня с Райх, а сам женился и оставил меня одного.

При этом Есенин умолчал о том, что сам просил Мариенгофа помочь ему расстаться с Райх, говорил ему:

– Не могу я с Зинаидой жить, вот тебе слово, не могу… говорил ей – понимать не хочет, не уйдёт, и всё, ни за что не уйдёт… вбила себе в голову: «Любишь ты меня, Сергун, это знаю и другого знать не хочу». Скажи ты ей, Толя, что есть у меня другая женщина…

– Что ты, Серёжа!

– Эх, милый, из петли меня вынуть не хочешь… петля мне любовь.

З. Н. Райх с детьми

Великий поэт оказался неспособным на глубокое чувство к женщине: быстро увлекался и быстро, до неприязни к вчерашнему идолу, остывал. Эту метаморфозу своих чувств так объяснял профессору И. Розанову:

– Обратите внимание, что у меня почти совсем нет любовных мотивов. Моя лирика жива одной большой любовью – любовью к родине. Чувство родины – основное в моем творчестве.

Звучит, конечно, красиво, но не очень убедительно: любовь к женщине и любовь к родине очень даже совместимы. И по-видимому, прав Мариенгоф, говоривший:

– Кого же любил Есенин? Больше всего он ненавидел З. Н. Райх. Вот её, эту женщину… которую он ненавидел больше всех в жизни, её – единственную – он и любил.

Есть, конечно, и другие точки зрения по этому вопросу, но вчитайтесь в «Письмо к женщине», в нём всё: и любовь, и родина, и муки поэта, раздвоенность его внутреннего состояния:

… Любимая!

Меня вы не любили.

Не знали вы, что в сонмище людском

Я был как лошадь, загнанная в мыле,

Пришпоренная смелым ездоком.

Не знали вы,

Что я в сплошном дыму,

В развороченном бурей быте.

С того и мучаюсь, что не пойму

Куда несёт нас рок событий…

… Любимая!

Я мучил вас,

У вас была тоска

В глазах усталых:

Что я пред вами напоказ

Себя растрачивал в скандалах.

Но вы не знали,

Что в сплошном дыму,

В развороченном бурей быте

С того и мучаюсь,

Что не пойму,

Куда несёт нас рок событий…

… Простите мне…

Я знаю: вы не та. Живёте вы

С серьёзным, умным мужем;

Что не нужна вам наша маета,

И сам я вам

Ни капельки не нужен.

Живите так,

Как вас ведёт звезда,

Под кущей обновлённой сени.

С приветствием,

Вас помнящий всегда

Знакомый ваш

             Сергей Есенин

Всё взяли. 19 августа 1997 года Евгений Евтушенко шёл на высочайший приём. При приближении к Белому дому внимание поэта привлекла молодая пара с покупкой. Они тащили зеркало в овальной раме из карельской берёзы. Когда краснощёкая пара запихивала зеркало в новенькое «вольво», у ног Евтушенко что-то звякнуло. Он нагнулся и поднял золочёную пуговицу с буквой V, оторвавшуюся от клубного пиджака.

Отдавая пуговицу владельцу зеркала, Евгений спросил:

– Где это вы такое оторвали?

– Да вон в том доме, у одного писателя… А я его в школе когда-то проходил… Вот оно как всё перекувырнулось…

– А у этого писателя ничего старинненького не осталось?

– Мы что, дураки? Мы всё уже взяли…

«Они уже всё взяли… Они уже все взяли…» – повторял поэт, ровно шесть лет назад выступавший с балкона Белого дома перед двухсоттысячной толпой в поддержку того, к кому спешил сейчас на приём. Того, кто развалил великую державу, опустил Россию до уровня стран третьего мира и ввергнул её народ в беспросветную нищету.

Зачем спешил «первый» поэт России к её