Двое из будущего. 1901 -… - Максим Валерьевич Казакевич

Дали неделю на подготовку, сообщив дополнительно, что церковь, обеспокоенная негативным отзывом, тоже желает оценить мое творение. Что ж, церковь ныне сращена с государством, по сути, являясь фундаментом общества. Игнорировать ее требования было просто нельзя. Любое ее недовольство могло сказаться на наших успехах. А потому, за эту неделю я еще раз перекроил картину, досняв и добавив несколько минут специально для церковников. Надеюсь, проскочит.

В том же зале синематографа, на той же аппаратуре я показывал «Два сердца и крепкий кулак» высокой публике. Не более десяти человек в высоких чинах и санах сидели на жестких стульях и с придыханием смотрели на экран. Целый час неотрывно шевелили губами, читая диалоги, и блестели глазами, наблюдая за разворачивающимся лихим действом. Вместо тапера я поставил подходящую пластинку. И вот, когда мелькнули финальные титры и зажегся свет, самый старший из жандармских чинов, повернул голову к своему соседу и громко спросил:

— Ну, как вам, ваше преосвященство? Что скажете?

У священника, мне стыдно признаться, я даже не знал сана — так и обращался к нему «ваше преосвященство». Он глубокомысленно прочистил горло кашлем и ладонью огладил шикарную, по форме напоминающую совковую лопату и черную как смоль бороду. Поправил на груди массивный золотой крест и хорошо поставленным голосом выдал:

— Синема, конечно, увлекательная…, — я воспрял было духом, но следующая его фраза меня сразила наповал, — но показывать такое людям нельзя. Срамота… М-да…

— Вот и я смотрю — срамота, — охотно поддакнул ему жандарм. — Девки полуголые бегают, целуются почем зря.

— Во-во, — чинно кивнул головой церковник. — Из дому девка убежала, родительского благословения не испросила. А почему ни разу не была показана служба в церкви? Непорядок.

— Вот и я говорю — непорядок, — снова вставил жандармский чин. — Это что же получается, теперь всем бабам из дома можно убегать?

— Во-во, — многозначительно поддакнул «его преосвященство», уничтожая меня надменным взглядом. — А этот ваш негодяй… Он что же перед своим лихим делом к богу вздумал обращаться, помощи его просить? Пред иконой колени склоняет?

— Вот и говорю — нельзя показывать такое людям.

Они меня размазали. Вдвоем, поддакивая друг друга как влюбленные голубки, разбирали мою картину по кусочкам, находя в ней все новые и новые недостатки. Я даже не знаю, чем заслужил такую неприязнь. С моей точки зрения картина была верхом целомудрия, никакой обнаженки. Ну да, было несколько секунд чуть-чуть сверкнувшего плеча Насти Ивановой, но и только. Это же не повод… И что делать совершенно не понятно…

— Господа, ваше преосвященство, — подал голос я, не давая обсуждению дойти до крайней степени. — Предлагаю всем присутствующим подкрепиться. Не гоже обсуждать такое непростое дело на голодный желудок.

И жандармский чин вопросительно посмотрел на своего собеседника и тот едва заметно кивнул.

— Ну что ж, подкрепиться не помешает, — ответил он за всех присутствующих.

И опять «шведский стол» только на этот раз народу было существенно меньше, а закуски и выпивки больше. На алкоголь была моя надежда, может быть он как-то размягчит спевшуюся парочку. И Шустовский коньяк, о котором в последнее время было немало разговоров, должен был сыграть в этом деле главную роль. Коньяк ведь и в самом деле был так хорош, как о нем говорили, не зря же французы не так давно присудили ему Гран-При на своей выставке и разрешили именоваться именно коньяком, а не бренди, как было до недавнего момента. У меня для этого дела закуплено пару ящиков этого замечательного напитка.

За шведским столом дело пошло живее. Его преосвященство, презрев благородный напиток, закидывал в луженую глотку обыкновенную сорокаградусную и закусывал ложками паюсной икрой. Он подобрел, поплыл осоловело глазами, приобрел словоохотливость и после моих настойчивых увещеваний, убедительных аргументов и нескольких стопок вдруг признался, что фильм ему все-таки понравился. И жандармский чин поспешил поддакнуть, соглашаясь.

— Только вот, что я вам скажу, голубчик, — менторским тоном, выговаривал мне церковник, — то, что ваша актриса убегает из дому это, конечно, неприятно, но бывает. Смириться с этим можно. Но вот то, что она потом выскакивает замуж без родительского благословения…! Тут уж простите. Эдак все девки последуют этому примеру, а для церкви сие невозможно. И уберите этот богомерзкий и пошлый засос.

Я лишь кивал, внимая истину. Изображал из себя внимательного слушателя, остерегаясь серьезно вступать в споры. Глупо из себя строить борца за идею и отстаивать свои взгляды, в данный момент лучше действовать хитрее. Необходимо смиренно выслушать высокие чины, принять их мнение во внимание, а когда они под действием алкоголя серьезно раздобреют, следует попытаться вступить в диалог, аккуратно привести свои доводы. Может быть повезет и меня услышат. И тогда возможно смягчат они свою критику и позволят выйти картине с небольшими правками. Плечо обнаженное можно вырезать, откровенно долгий поцелуй тоже, снять и вмонтировать благословение на брак родителей, Ванина, что осеняет себя крестным знамением, тоже вырезать к чертям собачьим — пусть лучше будет ярым безбожником, справедливо получающего по сусалам. И прочую ерунду подправить тоже. Жалко, конечно, кромсать фильм, но тут уж ничего не поделаешь. Либо так, либо никак. В любом случае, оригинал можно продать за границу, где действительно по достоинству смогут оценить мое творение. Перемонтировать фильм с английскими, немецкими и французскими титрами и пустить в оборот. В той стороне наша цензура не властна, да и клиент побогаче российского — окупиться лента должна гораздо быстрее.

Целый час мы общались. Выпивали, закусывали и чесали языками. Жандармский чин откровенно попал под влияние церковника — поддерживал его мнение во всем, буквально заглядывал ему в рот. Своего мнения у него не оказалось. И потому, поняв это, все общение я стал вести с его преосвященством. И, слава богу, после обильных совместных возлияний я нашел с ним общий язык. Нам удалось прийти к компромиссу — я изрядно перелопачиваю картину и убираю все неудобные и неправильные с точки зрения церкви вещи, а он после всего этого дает свое разрешение. Ведь картина ему действительно понравилась, лихость, с которой Серафим расшвыривал негодяев, оказалась ему по душе. Ну а чтобы не обделять вниманием и государева служащего, я поинтересовался и его мнением, и оказалось, что у него с самого начала никаких претензий и не было — никакой политики в фильме не присутствовало. Что ж, хоть по этой части я оказался не тронут.

Повторно фильм комиссии я продемонстрировал спустя две недели, когда лето подходило к концу. Я учел все замечания, исправил все ошибки и как обычно накрыл обильный стол. Но теперь пустил пастись на недешевой