Старьевщик - Терри Биссон

– Его голос, – сказал я.

– Я актриса. Он эксцентрик, затворник. Раз плюнуть.

– Тогда вы сами себе сторож, – заключил я. – Почему вы не отпустите себя на волю?

Я протянул ключ (хотя решетка, через которую я вошел, оставалась незапертой).

Она отпрянула от него, как от огня.

– Мир несет мне только ужас. Там все чрезмерно. Я хочу удалиться от него, а не приблизиться к нему. Осо бенно теперь, когда мистер Билл умер.

– Почему же вы не отказались от «Полужизни»?

– Отказалась давно. Сразу после его смерти. Я ревновала, хотела последовать за ним. К несчастью, «Полужизнь» накапливается в мышцах.

– Как диоксид.

– Откуда вы знаете? Не важно. То, что мы построили, освободит меня. А освободит меня любовь.

– Любовь?

– Жучок. Вы же помните маленького, томящегося от любви жучка.

Я рассказал ей, что случилось. В глазах моих внезапно заблестело нечто очень похожее на слезы, но они исчезли прежде, чем я смог удостовериться.

– Все нормально, – сказала она. – Смерть подтвердила его жизнь. Важно то, что Бюро следило за вами, не зная, что александрийцы следили за Бюро.

– И вы им позволили? – в шоке воскликнул я. – Даже несмотря на то, что они собирались уничтожить все, что сумели сохранить «Библиотечные александрийцы»?

– Нет огня без библиотеки, – ответила она. – Жизни без смерти, свободы без тюрьмы, начала без конца. Только прослышав, что они в пути, я поняла, что кpyг замкнулся.

Внезапно до меня дошло. Вот ее выход. «Огненные александрийцы» шли, чтобы освободить ее. Красный свет сквозь отверстие, как стена огня, казалось, подтверждал догадку. Закат.

– Они придут, чтобы сжечь «Миллениум» дотла, – повторил я. – Они все уничтожат.

– Необязательно. Не все, – улыбнулась она. – Вы ведь старьевщик, не так ли? Тогда принимайтесь за работу. У вас день, неделя, может, даже месяц. Выбирайте своих Бессмертных, несите их обратно на платформу. Бобы вывезут их.

– Куда?

– Разве вас это волнует? Когда-нибудь волновало? Бобы согласились вернуть их в оборот, где они попытают счастья вместе со всеми остальными. На блошиные рынки. Бутлегерам. Кто знает?

Я увидел свой шанс.

– Я начну с Вильямса.

– Я так и думала, – сказала она. – И просила Лен-ни присмотреть за ним. И знаешь что?

Она протянула пустую руку, и мне показалось, меня дразнят. Потом я понял, чего она хочет, и отдал ей обложку.

Дамарис залезла под матрас и вытащила пластинку, все еще в маленьком бумажном конверте, вложила в обложку, конверт в конверт.

– Вот.

Она вручила мне пластинку и проговорила низким хриплым мужским голосом:

– Теперь идите и делайте то, чему вас учили. То, зачем пришли сюда. Бессмертные там будут. Сколько и кто конкретно, зависит от того, что вы успеете до прихода «Огненных александрийцев».

– Тогда что делает творца Бессмертным?

– Бессмертие означает только, что они получают еще один шанс.

Я сомневался. Однако у меня всегда возникали сомнения, и я никогда не позволял им мешать работе.

Я протянул ей руку, но она уже отвернулась на кровати. Я встал. Поднял решетку, потом остановился, посмотрел на Дамарис, легендарную кинозвезду, богиню александрийцев, библиотечных и огненных, как оказалось, в последний раз. И увидел только спину.

– Мне нужна еще только одна вещь, – проговорил я. – Проигрыватель.

– Что за черт? – ответила она голосом мистера Билла не поворачиваясь. – Что такое проигрыватель?

– Что такое, черт возьми, проигрыватель? – спросил Панама.

Я принялся описывать. Потом по сузившимся глазам понял, что он шутит, в своем стиле. Панама провел меня в комнату за разгрузочной платформой, куда складывали вещи из верхних комнат. Проигрыватель оказался точно таким, какой я видел в Бруклине в школе Чарли Роуза, именно такой, какой я собирался купить в подпольном клубе. Так давно. Он темнел красным и серым, серым, напомнившим мне о прахе, прахе, напомнившем о Бобе, Бобе, которого я бросил в почтовый ящик – когда?

Проигрыватель как раз поместился боком в тележку. Мне даже не пришлось вытаскивать Гомер. Ее задние лапы, да и все туловище в целом, съежились почти до микроскопических размеров, в то время как голова увеличилась. Получалось нечто похожее на тело белки с головой лошади. Меня перемена, однако, не беспокоила. Она все еще со мной – вот что важно.

Альбом (уже не просто обложка от него) тоже влез в тележку. Да и Ленни, всегда готовый покататься, сел туда же.

Снаружи стоял день, судя по лужице света у двери. Только на погрузочной платформе из всего «Миллениу-ма» я мог отличить день от ночи.

Я вышел обратно в вестибюль и нажал кнопку вызова лифта, потом девятнадцатый этаж. Мне показалось правильным дать послушать запись и Генри тоже. Я сел на кровать рядом с ней и закрыл глаза, когда зазвучала музыка, и совершенно отчетливо увидел отца, стоящего в дверях в своей ковбойской шляпе. Я чувствовал запах сигарет и бензина (теперь я знал, что это он) на его руках. Наконец-то я понял, что он собирался сказать. Он говорил голосом Гомер:

– Позаботься о собаке, сынок, мне пора в путь. Закончившаяся запись щелкала. Когда я открыл глаза, Генри все еще спала, однако в дверях стоял Панама, тоже слушал.

– Нашли, что искали?

– Не ваше дело, – ответил я. Но я нашел.

Тогда я в последний раз видел Панаму, что полностью меня устраивало. Гораздо чаще мне попадался Ленни. Он любил кататься на лифте, да и в тележке тоже. Он уже не мог сидеть на спине Гомер, как ковбой, поэтому ездил на краешке тележки, скрестив ноги. Так он становился похож на взрослого, вроде куклы Фреда Астера.

Фред Астер – один из Бессмертных. Наверное, это действительно означало только, что он получает еще один шанс. Фреда подобрал Ленни. И Хэнка Вильямса, конечно, тоже. Я послушал запись еще раз, потом отнес ее на платформу. На следующее утро (когда бы оно ни наступило) пластинка исчезла.

Итак, я снова стал старьевщиком. И чувствовал себя отлично. С помощью Ленни и с Гомер на буксире я прочесывал отель в поисках Бессмертных, выбирая одного знакомого и одного незнакомого из каждой комнаты, пытаясь действовать честно.

Иногда, когда я клал руку в карман, мне не хватало жучка. Но только чуть-чуть.

Именно Ленни нашел второго Вильямса. Мы прошли все комнаты «Миллениума» и начинали сначала, и я удивился, что не заметил его раньше. Пластинка, несомненно, принадлежала Хэнку Вильямсу, те же песни в слегка другом порядке. Вместо того чтобы отнести его на платформу, мы оставили Вильямса на кровати Генри, чтобы иногда делать перерыв и слушать запись. Изредка мы приходили к ней и каждый раз видели одно и то же: Генри спала, сложив руки на одеяле, свитер с синими птицами лежал рядом на подушке.