Игра в обольщение - Дженнифер Эшли

— Чертовка, — прошептал он, — заставила меня потерять голову на людях.

— Мне понравилось, — лизнула его губы Эйнсли. — Уверена, тебе тоже понравилось.

Его голос зазвучал мягко, но вызывающе. Он говорил слова, которые могли бы обидеть но вместо этого они возбуждали ее без меры. Он рассказывал ей, что хочет с ней сделать и какими ласкательными именами назовет ее. Ни одной леди не следует слушать такое, но, как несколько недель назад заметил Кэмерон, Эйнсли не совсем леди.

Он целовал ее грудь, цепляясь за бриллианты. Его руки скользнули к застежкам лифа, и он разочарованно заворчал, потянув его.

— Разорви, — прошептала Эйнсли. — Мне все равно.

Ей было все равно. Зачем мешать своим ощущениям, когда обыкновенная нитка с иголкой все исправит?

Кэмерон мрачно улыбнулся и перестал быть нежным. Он дернул и широко распахнул лиф, целуя ее груди и касаясь языком обнаженной кожи. Эйнсли ощущала спиной прохладную панель стены, а спереди в нее упиралась горячая напряженная плоть Кэмерона. У нее кружилась голова, она чувствовала себя счастливой и грешной.

Кэмерон раздел ее, слой за слоем снимая с нее одежду, прямо под изгибом витой лестницы. Одежды было много, и Кэмерон целовал ее и прикасался к ней всякий раз, когда снимал что-то.

Эйнсли не протестовала до тех пор, пока он не расстегнул свои брюки, даже не позаботившись снять пальто.

— Мы — в главном холле, — напомнила она.

— Мы были в ложе театра. Там тебя почему-то не волновали правила приличия.

— Там было темно.

— И здесь темно, и моя прислуга не настолько глупа, чтобы беспокоить меня.

Кэмерон приподнял Эйнсли, стоявшую у стены, и, поддерживая ее за бедра, одним движением вошел в нее. И уж теперь-то она знала, как обхватить его ногами.

Ее окатила жаркая волна страсти, желание стало нестерпимым. Слова Кэмерона превратились в шепот, и только его сила не позволила ей упасть.

Мир вокруг них перестал существовать, остались только он и она. Гладкая обшивка стены, грубая чувственность Кэмерона и его гортанные всхлипы.

Бурная волна желания бросила ее ему навстречу, прикосновение его пальто к обнаженной коже усилило ее желание. Эйнсли вскрикнула, но его губы заглушили ее крик.

Он заглянул в ее охваченное чувственным томлением лицо, из груди его вырвался глубокий вздох, глаза потемнели, и Эйнсли почувствовала, как в нее хлынул поток живительной влаги. Каждая клеточка ее тела взорвалась, охваченная необыкновенным наслаждением. Кэмерон продолжал двигаться внутри ее, его поцелуи были такими же горячими, но постепенно они стали более умиротворенными, неистовство перешло в нежность.

Кэмерон отнес Эйнсли наверх в ее спальню, где горел камин, и положил на кушетку, а сам стал быстро избавляться от одежды. Одежду Эйнсли они так и оставили в холле. Эйнсли начала было протестовать, говорить, что им следовало все собрать, но Кэмерон поцелуем заставил ее замолчать. Для чего тогда он держит прислугу?

Ему хотелось любви, а не разговоров. Кушетка без подлокотников прекрасно подходила для того, чтобы Эйнсли заняла положение сверху.

Черт, она была прекрасна. Она начала двигаться, и ее высокая упругая грудь покачивалась в такт, на фоне бледной шотландской кожи выделялись отвердевшие темные соски. Ее волосы все еще были собраны на затылке, и только несколько кудряшек выбились из прически и упали на шею.

И вскоре он опять овладел ею, и она лишь шумно вздохнула от удовольствия.

Эйнсли слабо улыбнулась ему, прикрыв глаза, и Кэмерон понял, что ни одна женщина никогда не будет прекраснее Эйнсли. Она принадлежала ему. Навсегда. Навеки.

Ему нравилось, когда она сжимала его плоть рукой, но находиться внутри ее в десять раз приятнее. Она тугая. Необыкновенно тугая. Ему нравится это. Он любит ее.

От последней мысли Кэмерон потерял самообладание. Он выгнулся навстречу Эйнсли, обхватив ее бедра, а она положила руки ему на грудь и раскачивалась на нем, как наездница. Эйнсли задыхалась от наслаждения, а Кэмерон, жадно цепляясь за нее, поднимался все выше и выше, пока с его губ не сорвался хриплый стон: «О черт!»

«Никогда не уходи. Никогда. Мне необходимо это. Ты нужна мне», — пело и ликовало в его душе.

Он прижал к себе Эйнсли, и вскоре они оказались в каком-то тумане — то ли во сне, то ли наяву, — согреваемые теплом камина. Кэмерон прижался щекой к волосам Эйнсли, а ее обессилевшие руки блуждали по его груди.

Ни одной мысли не было в голове Кэмерона. Они просто лежали в объятиях друг друга. В этот момент была только Эйнсли и он. Всё.

Кэмерон оставался с ней, пока за окнами не наступил серый рассвет. Эйнсли спала на его груди, в его объятиях, и ее дыхание согревало его.

Наконец он встал и отнес ее в кровать. Эйнсли продолжала спать. Он нежно укрыл ее одеялом, как когда-то укрывал маленького Дэниела.

— Останься со мной, — прошептала Эйнсли, открыв глаза. — Пожалуйста, Кэм.

Она долго сдерживалась и не просила его об этом. Кэмерон чувствовал, как опять напряглось его тело и что-то мрачное шевельнулось в груди. Этот мрак, эта темнота едва не лишили его дыхания.

Глаза Эйнсли горели желанием, но он, покачав головой, встал с кровати.

— Элинор Рамзи рассказала мне, что вытворяла с тобой твоя жена, — послышался у него за спиной голос Эйнсли. — Я понимаю, почему ты не позволяешь себе спать в одной комнате с женщиной.

Кэмерон резко обернулся. Эйнсли сидела на кровати, натянув до подбородка простыню, и смотрела на него.

— Не только с женщиной — с любым человеком, — поправил он ее. — И Элинор ничего не могла тебе рассказать, потому что ничего не знает.

Этого не знал никто, кроме Кэмерона. Он никому не смог признаться, даже Харту, и уж тем более не хотел рассказывать красивой, чистой Эйнсли, что его жена не только била его той кочергой, но с помощью этой штуки дважды пыталась его изнасиловать.

Он совершенно ясно помнил это, хотя прошло уже много времени. Вспышка боли, выдернувшая его из глубокого сна, смех Элизабет, снова боль, кровь и его собственный крик. Он отшвырнул Элизабет, но она продолжала смеяться.

После этого он позволял себе спать, только когда находился один и за запертой дверью. Но однажды ночью Элизабет перехитрила слугу и опять проникла в спальню Кэмерона. Ему пришлось выставить охрану у своих дверей и у спальни Элизабет. Она страшно ругалась по этому поводу.

За окном наступал рассвет, понемногу разгоняя тьму, и Кэмерон видел серые глаза Эйнсли, сверкавшие в таком же сером утреннем свете.

— Это не из-за того, что сделала со мной Элизабет, — с трудом сказал Кэмерон. — Это из-за того, что я могу сделать с тобой, если ты нечаянно разбудишь меня. От неожиданности я могу наброситься на тебя с кулаками и избить.