Колодец с живой водой - Чарльз Мартин

За разговором мы добрались почти до конца прохода. Здесь комнаты-отсеки были еще меньше и напоминали стойла, вот только не всякая лошадь могла бы в них поместиться.

– Здесь живут молодые, неквалифицированные рабочие, – пояснила Лина. – Или… – С этими словами она толкнула одну из дверей. – … или старики, которые слишком слабы, чтобы работать. Тогда они продают свои комнаты, где двери выходят наружу, и переселяются сюда.

Внутри загона висел гамак, а в гамаке лежал… Когда-то это был довольно высокий мужчина, но теперь он превратился в обтянутый кожей скелет. Рубашка на нем была расстегнута, а спущенные до колен штаны обнажали вялый стариковский пах. Босые ноги мужчины напоминали скрюченные древесные корни, длинные руки с широкими ладонями когда-то были очень сильны, но сейчас превратились в высохшие коричневые палки. На полу под гамаком стояла наполовину пустая бутылка с водой.

Когда дверь распахнулась во всю ширину, в комнату попал тусклый свет из коридора, и старик слегка пошевелился. Лина склонилась над ним, и я увидел, как он улыбается. Его веки медленно опустились и снова поднялись, и я догадался, что этот жест был равнозначен самому сердечному и теплому приветствию, какое только можно себе представить. Губы старика были белыми и бескровными, а распухший язык как будто прилип к гортани и не желал повиноваться своему обладателю. Старик издал лишь какое-то горловое мычание или стон и сделал попытку прикрыть срам полой рубашки, но не преуспел. Судя по мокрому пятну на ткани гамака и по стоявшему в комнате запаху, он уже давно не вставал и ходил под себя, но Лину это не испугало. Сняв с плеч мешок, она опустилась на колени рядом с гамаком и взяла старика за руку, проверяя пульс. Одновременно Лина что-то негромко шептала, глядя старику прямо в глаза. В ответ он несколько раз кивнул, потом его губы дрогнули, но, если старик и сказал что-то, я ничего не услышал. Изабелла, которая осталась в коридоре и стояла позади меня, старалась на него даже не смотреть, но к происходящему в комнате прислушивалась.

Не отрывая от лица старика взгляда, в котором светилась самая настоящая нежность, Лина достала из мешка упаковку детских влажных салфеток и стала осторожно обрабатывать грудь, руки, пах и бедра старика. Еще осторожнее и деликатнее она вытерла его пенис и ягодицы. Когда работа была закончена, старик слегка похлопал ее по руке, а потом опустил ладонь ей на голову, словно благословляя. Поднявшись, Лина поцеловала старика в лоб, в щеку и наконец коснулась губами узловатых, коричневых пальцев.

Когда Лина уже выходила из крошечной комнатки, я заметил на ее щеках следы слез, но она держала себя в руках и не позволила себе расклеиться. У раковины, на краю которой стоял кувшин с водой, она ненадолго задержалась, чтобы вымыть руки, но ни говорить, ни объяснять что-либо не стала. За те десять минут, которые Лина провела в комнате старика, она ни на секунду не переставала улыбаться, хотя я не видел в открывшейся мне картине ничего такого, что могло бы вызвать у человека улыбку. С другой стороны… Когда мы вошли, почти голый старик лежал в луже собственной мочи, но Лина каким-то образом сумела вернуть ему достоинство и гордость. Уходя, она никак не прикрыла его наготу, но мне казалось, что теперь старик лежал в гамаке в тончайших ризах, сотканных из уважения и любви, в которые облекла его эта поразительная женщина.

И еще мне казалось, что, одевая его, Лина раздела меня догола.

За мои сорок лет мне довелось многое повидать и быть свидетелем событий, о которых большинство людей старается не распространяться, но я еще никогда не видел ангелов. И вот в этой крошечной, темной, вонючей комнатушке один такой ангел явился мне, окруженный светом божественной любви. Я ни секунды не сомневался, что это был самый настоящий ангел милосердия, который посетил одинокого, страдающего старика в последние часы или минуты его жизни. В том, что вслед за ангелом милосердия явится и ангел смерти, я не сомневался, но думать об этом сейчас мне не хотелось.

Впрочем, старик и сам наверняка знал, что дни его сочтены.

И Лина тоже знала. Об этом свидетельствовали скатившиеся по ее щеке слезы, оставившие мокрые следы.

Должно быть, мое лицо отразило по крайней мере часть переполнявших меня чувств, потому что Лина, плеснув себе в лицо водой, пристально посмотрела на меня:

– Ты… хочешь что-нибудь сказать?

– Нет. То есть да. То есть… Откровенно говоря, мне кажется немного странным, что этот человек умирает у всех на глазах, но никому, похоже, нет до этого дела. Нет, я вовсе не хочу сказать, что все жители барака – равнодушные мерзавцы, но… Можно подумать, что смерть как таковая не вызывает у них никаких глубоких переживаний.

– Местные жители не рассчитывают на достойную смерть. Она не для них.

– Это я понимаю, но… Почему бы им не стремиться к чему-то в этом роде, если не для самих себя, то для других? Позаботиться об умирающем соседе было бы с их стороны…

– Да, конечно. Но какой ценой, Чарли?

– При чем здесь цена? Если цель хороша, цена вряд ли имеет значение.

– Вот в этом-то ты от них и отличаешься. – Лина со вздохом подняла палец к низкому потолку. – Ну, что ж, придется открыть тебе один маленький секрет. Когда я приехала учиться в Штаты, меня поразило, что все, с кем я сталкивалась, целыми днями работали как заведенные, стараясь скопить побольше денег, чтобы купить на них обеспеченное завтра. В Никарагуа все иначе. Здесь люди живут сегодняшними проблемами и редко задумываются о том, что будет завтра. Они покупают только то, без чего не могут обойтись сейчас, а заботу о завтрашнем дне возлагают на Господа. Должно быть, именно поэтому мои соотечественники не особенно цепляются за свое земное существование. Нет, никто из них не торопится умирать, но и смерть не внушает им ужаса – в первую очередь потому, что они знают: даже их собственная жизнь не в их власти. Кроме того… – Она на секунду задумалась, словно подбирая слова. – А кроме того, они отлично знают, что могут лишиться жизни, как бы крепко за нее ни цеплялись.

Наверное, именно в эти минуты, когда я слушал спокойные объяснения Лины, и произошел тот перелом, который определил мою дальнейшую жизнь. Решающий поворот. Привычная ткань обыденности с треском разорвалась, и сквозь прореху проглянула реальность. Я буквально услышал этот треск. С таким звуком падают с наших лиц привычные маски, и мы начинаем понимать, что все наши претензии, наше притворство и наши потуги казаться кем-то, кем мы не являемся, – все это только шелуха. Мы распускаем хвосты и надуваем зобики, думая, будто чем-то управляем, но это в нас говорит наше тщеславие. Как и подавляющее большинство моих знакомых, я тоже потратил десятки лет жизни только на то, чтобы защитить себя от неприглядной, уродливой правды, от вонючего гамака и бутылки мутной воды на земляном полу. Но правда в том и заключается, что защититься от этого невозможно. Те, о ком рассказывала Лина, не питали иллюзий, подобных тем, с помощью которых я пытался отгородиться от реальности. А ведь я в самом деле верил, что моя смерть будет иной, что я не умру в грязном гамаке, лежа в луже собственной мочи, потому что сил подняться у меня не осталось, а помочь некому. Почему-то мне казалось, что я заслуживаю большего, лучшего. Я считал, что мои деньги, образование, социальный статус способны обеспечить мне красивую, достойную смерть… когда-нибудь потом. И, как верно заметила Лина, именно это и отличало меня от нищих никарагуанских крестьян. Они были бедны и едва умели читать, зато каждый из них твердо знал, что в конце концов непременно умрет. Как и все люди на земле, они рождались на свет, вырастали, женились и выходили замуж и могли познать любовь, радость и дружбу – или страдания, но для них все это было мимолетным, преходящим, временным. Сам я об этом просто не задумывался, а они, в отличие от меня, знали: все, что есть у них сейчас, – не навсегда. И чтобы постичь это, им достаточно было просто взглянуть на живой скелет в гамаке. Не задумываться о смерти – этой роскоши они не могли себе позволить. Они не могли даже притвориться, будто не помнят о ней, потому что смерть всегда была рядом, она заглядывала им в лица, и они принимали ее так же, как принимали в жизни все. И, глядя в глаза тех, кто окружал меня в темном и душном бараке, я понял, что всю жизнь сражался с тем, с чем человеку справиться не дано. В каком-то смысле я напоминал безумца, который, стоя на линии прибоя, пытается отталкивать от берега накатывающиеся на песок волны. Увы, только на пятом десятке я постиг, что повернуть прилив вспять ничуть не проще, чем заставить солнце светить ярче.