Голем и джинн - Хелен Уэкер

* * *

В свой пансион она вернулась почти на рассвете. Платье валялось на полу, и дыра сердито скалилась на нее.

Как, как могла она быть такой неосторожной? Нельзя было гулять по улицам одной! Нельзя было уходить так далеко от дому! И когда она увидела этого светящегося человека, надо было бежать прочь! И уж конечно, нельзя было разговаривать с ним, а тем более признаваться, кто она есть!

Все это потому, что равви умер и она сразу стала слабой. Светящийся человек встретился ей в самый худший момент. И его неуемное любопытство, его желание понять, кто перед ним, лишили ее последних сил к сопротивлению.

Отныне ей придется стать гораздо сильнее. Ошибаться больше нельзя. Равви нет. Теперь никто не станет помогать ей.

Вспомнив о своей огромной потере, она снова поникла. Что она будет делать теперь? Ей больше не с кем поговорить, не к кому обратиться! Что делают люди, когда умирают те, кто был им очень нужен? Свернувшись к комок, она лежала на кровати и чувствовала, будто в груди у нее выдолбили дыру да так и оставили зиять.

Наконец она немного успокоилась и встала. Пора было идти в пекарню. Мир не остановился, как бы она этого ни хотела, и нельзя постоянно прятаться у себя в комнате. Чувствуя внутри страшную тяжесть, она надела пальто и услышала, как в кармане что-то хрустнуло.

Это был конверт. «КОМАНДЫ ДЛЯ ГОЛЕМА». А она совсем забыла.

Она открыла конверт и достала из него листок толстой, обтрепавшейся по краям бумаги. Листок был сложен в два раза. Открыв первый разворот, она прочитала написанные трясущейся рукой слова: «Первая команда оживит голема. Вторая — уничтожит». Свернутый теперь только пополам листок чуть приоткрылся, словно ему не терпелось поделиться своими тайнами. В образовавшую щель она видела тень каких-то слов на иврите.

Соблазн был велик.

Быстро она сложила листок так, как он был сложен раньше, и засунула обратно в конверт. Положила конверт в выдвижной ящик своего крошечного стола. Несколько минут походила по комнате, снова достала его, засунула между сеткой кровати и матрасом и села сверху.

Зачем равви отдал ей это? Что она должна с этим сделать?

* * *

Данцигский порт был переполнен отъезжающими и провожающими. У причала стояла «Балтика», огромная и надежная, уже готовая скрыться в морской дымке.

Для Иегуды Шальмана, проведшего столько лет в своей хижине отшельника, весь этот шум и суета были невыносимы. Крепко вцепившись в маленький потрепанный чемодан, он пытался протолкаться через толпу к трапу. Густой гудок пароходной сирены, предупреждающий о скором отходе, заставил его вздрогнуть и застыть на месте. Никогда в жизни он не видел ничего, что могло бы сравниться по размеру с этим судном. Шальман вдруг понял, что пялится на него, раскрыв рот, словно ребенок или слабоумный.

Толпа немного поредела, и он вместе с другими пассажирами поднялся по трапу. Стоя на палубе, старик наблюдал, как увеличивается расстояние между ним и землей. Машущих руками провожающих уже не было видно. Опустился туман, и берег Европы теперь казался едва заметным коричневым мазком. Скоро и мазок исчез из виду, словно туман и океан проглотили его. А Шальман по-прежнему стоял на палубе и никак не мог понять, отчего по щекам его ручьем катятся слезы.

Рано утром после того, как умер равви Мейер, один из соседей разбудил Майкла Леви, бережно тронув его за плечо. В дверях его ждал человек, похожий на раввина. Подойдя ближе, Майкл узнал старого товарища своего дяди. Едва взглянув на скорбное лицо посетителя, неловко переминавшегося в дверях, Майкл заплакал. Он понял все без слов.

— Мы точно не знаем, когда это случилось, — рассказывал раввин. — Его нашла какая-то женщина. Не знаю, кто она такая. И соседи ее никогда раньше не видели.

За этим последовала многозначительная пауза, словно говорившая: равви Мейеру не следовало оставаться наедине с посторонней женщиной, но все это останется между нами. Майкл вспомнил о Хаве, но ничего не сказал.

Все утро он провел в слезах. Особенно терзали его угрызения совести. Надо было навестить старика, обязательно надо, и ведь он собирался. Надо было сделать усилие, извиниться, попытаться сгладить их разногласия. Надо было помочь ему. Ведь Майкл чувствовал, что с дядей что-то неладно.

Днем он пошел на квартиру дяди. Кто-то уже вывесил черный креп над его дверью. В спальне молодой человек с пейсами, в черной шляпе сидел на стуле у кровати, на которой лежал равви Мейер. Майкл взглянул на неподвижную фигуру и тут же отвернулся. Лицо дяди было застывшим и ссохшимся. Не таким Майкл хотел запомнить его.

Молодой человек рассеянно кивнул Майклу и вернулся на свою молчаливую вахту: он исполнял шмиру— бдение над телом новопреставленного. В любой другой день недели здесь толпилось бы множество мужчин, обмывающих тело дяди, зашивающих его в саван, вместе молящихся. Но сегодня был Шаббат, день отдыха. Вся подготовка к похоронам запрещена.

Майкл хотел предложить свою помощь, но знал, что ее не примут. Он был вероотступником. Ему не разрешат. Возможно, если бы он приходился равви не племянником, а сыном, его бы пожалели и позволили принять какое-то участие в похоронах, а сейчас удивительно, что его хотя бы пустили сюда.

Мягкий стук в дверь. Молодой человек поднялся и пошел открывать. Женский голос в коридоре. Испуганно тряся головой, юноша отступил обратно в комнату. Хотя бы тут Майкл мог оказаться полезным.

— Позвольте мне, — сказал он и вышел из квартиры.

В коридоре стояла Хава, и вид у нее был совершенно несчастный.

— Майкл, — сказала она, — как хорошо, что вы здесь. Простите. Я не знала, что мне сюда нельзя.

— Ничего страшного.

Но она все еще сокрушенно качала головой, обхватив себя руками:

— Жаль, что мне нельзя хотя бы взглянуть на него.

— Понимаю.

Майкл чувствовал, как вместе с горем в душе у него поднимается привычный гнев против всех этих религиозных условностей. Был ли этот юноша, сидящий сейчас в спальне, хоть немного знаком с его дядей? Почему он достоин сидеть над его телом, а Майкл — нет?

— Это вы нашли его? — спросил он, и она молча кивнула. — Простите, — снова заговорил Майкл, ненавидя себя за то, что собирается спросить, но чувствуя, что ему непременно надо знать это, — я понимаю, что это не мое дело, но вы и дядя…

— Нет-нет, — поспешно прервала она его. — Ничего такого. Мы только… дружили. Он был очень добр ко мне. По пятницам мы вместе ужинали.

— Мне не следовало спрашивать.

— Ничего, — тихо сказала она. — Все остальные ведь тоже об этом думают.

Они вместе стояли в дверях, прямо под черным крепом, — пара отверженных.

Он снова заговорил:

— Я ведь так и не поблагодарил вас тогда за печенье.