Намаскар: здравствуй и прощай (заметки путевые о приключениях и мыслях, в Индии случившихся) - Евгений Рудашевский

Оля чуть оправилась, вышла ужинать – в полевую столовую, организованную в одной из палаток. Во мне всё крепким оставалось, только голова утяжелилась. Избавления от тяжести этой ждал я во сне ночном. За ужином разговор с проводниками вышел о Путине, о Медведеве, об убийстве сикхами Индиры Ганди, об индийских политиках.

Спать надлежало без отлагательств. Назавтра отъезд ожидался в шесть утра. Впереди – ещё 250 километров горных дорог, а первым перевалом нам ожидался Лачунг Ла (5065 метров).

Тихо было и холодно. Оделись мы в шерстяное, в спальники застегнулись, одеялами толстыми укрылись – словно шинелью (их бесплатно выдавали в каждую палатку). Оля в слабости лежала; нужно было её укутать. Несмотря на обилие вещей тёплых, было нам знобливо. Торопился я заснуть, не умея предугадать, что кошмаром окажется эта ночь.

…

Тысячу гвоздей вбила мне в голову ночёвка в Сарчу. Стонал я, вздёргивался. Сна не было. Было метание. Бред. Слабость. И по голове монотонно молот ударял. Дыхание сбивалось, сердце ритм теряло. Запыхавшись, подняться я хотел, но движением любым боль головную усугублял; потому мертвенно лежать старался.

Забывшись, снов не видел. Очнувшись, не верил, что забывался, и только по часам понимал, что забытьё действительно было.

Голова ширилась красным тяжёлым шаром. И гвозди – один за другим – в такт сердцебиению втискивались мне в макушку: каждый – в три удара, по самую шляпку: раз, два, три-и; раз, два, три-и…

Боялся я глотать таблетку – не знал, как подействует она на высоте горной. Уверен был, что если боль она отяготит, то кровью всё окончится.

Жар сменялся холодом. Я сбрасывал одеяла, расстёгивал спальник, снимал свитер шерстяной – чтобы через двадцать минут возвратить всё в прежнее положение. Потел, дрожал.

В груди – тёмное присутствие тошноты. Думал о ведре. Знал, что не успею к нему подняться. Нельзя запачкать спальник.

Всё затекает, немеет, пульсирует.

Если долго в положении одном лежать, голова утихает постепенно до редких гулких ударов. Но даже малая подвижность возвращает разом все боли.

Из забытья пробуждался я нередко от шёпотов долгих: «Же-ня. Же-е-ня». Тряс я Олю, чтобы узнать, к чему такие шутки, но отвечала она в слабости, что не понимает, о каких шёпотах я спрашиваю.

Дыхание – пустое, затяжное, глубокое.

Решился таблетку проглотить – обезболивающую. Боялся худшего, но в мучениях таких не мог не рискнуть.

Помогло.

Удары ослабли. Сознание прояснилось, и первой мыслью было то, что ни разу – вечером и ночью – мы с Олей не зевнули, не потянулись, пусть бы сонливость на груди лежала грузная.

Неужто можно в болях постоянных осознанность сохранить? Сколь сильным должен быть ум для усердия такого! Ведь мысли все к страданиям стягиваются физическим. Это подобно тому, чтобы при сирене пожарной книги читать. Я признал себя счастливым после размышлений подобных, ведь могу почти без оговорок сознание своё в трезвости содержать – не опьянённым ни алкоголем, ни похотью, ни болями. Краткие исключения лишь подтверждают мне радость крепкого сознания (по меньшей мере к крепости приближающегося).

Так думал я, а тело расплющивалось, придавливались, в скалах утопало. Нужно было валуны для обо таскать! И такие непременно, чтобы мегалит наш наивысшим получился…

Сознание проржавело музыкой вчерашних дней. Монотонно куплеты повторялись, смешивались. Вновь признал я, что мелодии сознание засоряют. Худшим примером к тому – мантры водителя. Однообразным долблением опустошают они ум от пёстрых свободных мыслей. Как завывания племенные, как молитвы религий – осознанности они вредят. Нет во мне простора для размышлений, когда заполнен ум тюками пустозвучия. Как не могу я писать под музыку, как в размышлениях к тишине иду, так и в прочей жизни хочу лишить себя липкости мелодий, а липучесть у них особенная. Всё к одному – алкоголь, музыка, вожделение… Не могу я уши свои укротить до глухоты выборочной, а потому должен не просто музыки лишиться, но – выучиться не воспринимать её. Слишком дорожу трезвостью ума, чтобы ослаблять её развлечениями подобными.

Так думал я, а зубы скрежетали, будто со стороны задней песком присыпаны были.

Жажда со мной случалась странная. Пить хотел нестерпимо, горло в сухости сжималось. Но двух глотков из бутылки довольно было для утоления…

Наконец рассвело. Встал я, и неожиданно боли все изошли. Будто не было ничего. Не ждал я диковинности такой. В голове лишь тяжесть малая сохранилась.

Осторожная зарядка бодрость вернула, и был доволен я чувствами своими, пусть руки оставались в неприметной дрожи.

Завтракать мы не хотели. В 7:15 выехали к перевалу Лачунг Ла (5065 метров).

Из-за болей головных о Дневнике я не вспоминал. Не было во мне сил даже для короткой записи. Воля нужна великая, чтобы работать вопреки мучениям физическим. Уверен, я нашёл бы её, если б обречён был до конца дней мучиться головой. Нужно только придумать положение верное, в котором пульсация височная стихает; сжать зубы и – упаковывать настойчиво мысли пудовые в обёртку слов. Вспоминаю Франца Кафку. В дневниках указывал он на длительные, глубокие головные боли; порой удавалось ему работать им вопреки – шершавыми ночами, в близости безумия и смерти. «Записи о путешествии сделал в другой тетради. Вещи, над которыми я начал работать, не удались. Я не сдаюсь, несмотря на бессонницу, головную боль, общую слабость. Но мне понадобилось собрать все свои последние силы» {69} , – слова эти, прочитанные лет в пятнадцать, вдохновили меня жить и работать вопреки всему .

Шум мотора. Мантры водителя.

Я веселил себя, на сурков полноватых поглядывая, – выходили они к дороге, вставали на лапки задние, мордочкой вели. В каньоны широкие вглядывался.

Изо рта поутру шёл пар.

Горы здесь диковинные. Бордово-коричневые, с полосками зелёного; все в подтёках, разводах, будто игрушка перед нами выставлена – рамка настольная с песком перетекающим и маслом – размера громадного; Шива перевернул её однажды, песок натёк весь вниз, горы из себя сложив, и нужно теперь перевернуть рамку обратно…

Дорога продолжалась вдоль реки; по берегу высились башни жёлтые – песчаные останцы, крепости природные с разнообразием пещер, обмывов, навесов.

Всё чаще встречались военные лагеря. Зелёные казармы, автомобили, площадки вертолётные, антенны.

К перевалу очередному боли не повторились, но глаза отяжелели, покраснели. Два ядра, не способные смотреть, только – поглядывать.

От спуска видно было, что гора петлями одной дороги изрисована; были они столь частыми и путаными, что чудилось, будто дорог тут несколько.

Повторилась жара. В отстранении следил я за тем, как по узине, вблизи от обрыва, обгоняем мы грузовики – с криком непрестанного гудка.

В прогулке по селу Панг (4630 метров) я чувствовал хмель, но сознание было крепким. Этому можно было радоваться.