Эверест - Тим Скоренко

Без напарника – сложнее. Нет лестниц, нет веревок, если сорвешься – никто не удержит. Ты просто ползешь вверх. Солнце – нестерпимо яркое. Но технически это нетрудно.

Неприятная мысль: жаль, что Сэнди забрал с собой свой запас кислорода. Мне бы он пригодился. Так или иначе, здесь мыслишь сугубо прагматически.

Надо выбросить банку с бульонными кубиками. Но она далеко запрятана. Взял на всякий случай – если ночь застанет нас до возвращения в лагерь. Потом сам думал – какой же дурак, зачем взял. Если я засну здесь, то в любом случае не проснусь. Нужно выбросить. Потом, уже после вершины.

Фотография Рут – ближе – за пазухой, металлическая рамка немного давит.

Я преодолеваю Третью ступень. Передо мной – равнина. По меркам подножий это всего лишь узкая полоса снега, но в категории гор это почти плато. Слежавшийся, плотный, ровный снег. Здесь никогда и никто не бывал. Я – первый.

Я – первый! Я хочу кричать, но – рано, я еще не на самом верху, туда нужно ползти, отталкиваясь от камней, от снега, от воздуха. И я ползу, иду, рывками, неровно, уже нечего экономить, осталось чуть-чуть. 8 июня 1924 года – главный день в истории человечества. Впервые нога исследователя ступает на гору такой высоты. На самую высокую вершину мира. Никто и никогда не сможет побить мое достижение – только повторить. Я – Джордж Мэллори, и нет никого, кроме меня.

Вершина манит. Кажется, идти еще вечность. Я ползу, ползу, ползу. Она не приближается. Самое неприятное, что остался последний баллон. Вниз, похоже, придется идти без кислорода. Не знаю, как получится. Да и не важно.

Времени больше нет. Не нужно смотреть на часы, на солнце. Достаточно просто идти. Я уже не проверяю снег на прочность – не до того. Нужно дойти, добраться, доползти. Я пытался идти равномерно, не ускоряясь и не замедляясь, но получалось плохо. Ноги деревенели. Каждый новый подъем, каждый новый сугроб внушал надежду. Может, все? Может, за этим холмиком – уже вершина? Может, дальше не надо?

И я знал, что, взойдя наверх, просто упаду от изнеможения. Но когда за очередным сугробом было лишь продолжение пути, я изыскивал силы, чтобы двигаться. Нельзя останавливаться. Никогда нельзя останавливаться. Если ты сдашься, ты ничего не выиграешь. Ты просто сдашься.

И я шел.

Сэнди, милый Сэнди. Почему я взял тебя? Зачем? Что я хотел себе доказать? Я – твой палач, прости меня, прости. Ты моя отрава, как ранее был Руперт, как был Джеймс. Сэнди, ты слышишь меня? Ты жив там, внизу?

Боже, как хочется закричать. Я сейчас упаду. Я ничего уже не вижу и не знаю.

И внезапно за очередным сугробом – финал. Площадка диаметром с десяток футов или чуть побольше – сейчас я не могу считать. Я выхожу на нее. Ветер страшный, но небо ясное. Я оглядываюсь. И понимаю, что я дошел. Что я, Джордж Мэллори, поднялся на гору. Она поддалась мне. Она встала передо мной на колени.

Тогда на колени падаю я. Я плачу, плачу, плачу. Пустота в моей голове. Я хотел насладиться этим видом – но теперь он для меня ничто, всего лишь картинка из журнала. Я расстегиваюсь и шарю за пазухой, и вот он – портрет Рут, мое доказательство. Металлическая рамка, стеклянная сердцевина. Я ставлю его, прислонив к небольшому сугробу, достаю фотоаппарат. Пальцы совсем не слушаются. Получается медленно, неуклюже. Здесь нет Сэнди, чтобы сфотографировать меня, – значит, я сделаю все сам. Я снимаю с одного ракурса, потом с другого. Чтобы не было оснований сомневаться. Да, портрет Рут – здесь, на самой вершине.

Пакую фотоаппарат. Здесь очень тяжело находиться. Я чудовищно устал. Сколько прошло времени? Пять минут? Десять? Пятнадцать? Невозможно посчитать.

Я достаю пакет, заворачиваю в него фотографию в рамке. Затем – в ткань. Затем в бумагу. Получается плотный сверток, из которого торчит металлический штырь-подставка – недлинный, легкий, просто чтобы воткнуть в снег. Рою небольшое углубление, втыкаю штырь, забрасываю сверток снегом – он неглубоко, но как получается. Кто придет вторым – может вернуть его обратно, вниз. Это его право.

Надо идти вниз. Не хочется. Тут хорошо. Можно лежать и смотреть в небо – ни в одной точке Земли оно не может быть ближе. Нет, нет, Джордж, спать нельзя. Нужно встать и идти. Встань и иди, Джордж. Не можешь идти – ползи. Не можешь ползти – ты мертв.

Я иду назад. Спускаться проще, но нужно себя сдерживать. Не ускоряться. Ни в коем случае не ускоряться. Аккуратно, Джордж, еще аккуратнее. Ты должен вернуться.

Кислород закончился. Ничего, вниз я смогу и так. Я выбрасываю баллон. Ничего, Джордж, бывало и хуже. Ползи, ползи.

Когда ты понимаешь, что земля под тобой двигается, первый инстинкт – уцепиться. Не важно, за что. Что подвернется. Камень – прекрасно, лучше не придумаешь. Слежавшийся наст? Не очень, но может замедлить падение. Идеальный способ – успеть размахнуться и воткнуть ледоруб в какую-либо расселину. Если, конечно, эта расселина не движется вниз вместе с тобой.

Я не сорвался, нет. Я не мог сорваться, потому что я знал, куда поставить ногу, чтобы не упасть. Я чувствовал это. Гора уже почти отпустила меня. Я спустился с Третьей ступени, затем – со Второй. Теперь я знаю, что их всего три. Боюсь, что это знание до тех, кто внизу, донесет кто-нибудь другой.

Камни поехали подо мной, точно целый участок горы решил соскользнуть, и я сорвался. Я пытался уцепиться за что-нибудь, но двигалось все, не было ничего неподвижного. И я приземлился на ноги – неудачно, тело пронзило болью, и я упал лицом вниз. Но не просто упал – я понял, что земля подо мной продолжает ехать вниз – куда-то в неизвестность. Я не мог обернуться. Каждую секунду стекающий вниз поток мог лишиться твердой опоры и камнепадом обрушиться с невозможной высоты.

Я должен остановиться, думаю я, должен. Ледоруб у меня в руке. Замахиваюсь, бью – рывок, кажется, остановился. Нет, срывает, несет дальше. Сколько там еще внизу, в запасе. Удар номер два. Рывок! Нет, снова неудача.

Бить, бить, исступленно бить по скале, чтобы остановиться. Сломанная нога болит неимоверно, я положил ее на здоровую, чтобы хоть чуть-чуть облегчить боль.

Я был на вершине. Гора сама спускает меня вниз. Живым? Не знаю.

Удар, еще удар.

Я пытаюсь уцепиться за сползающие вниз камни в безумной надежде на то, что гора простит мне мою дерзость.

Милая Рут!

Любовь всей моей жизни, мое сердце, мои вены и артерии, вся моя душа принадлежит только тебе, и я не имею ни малейшего права забрать их у тебя, лишить тебя твоего, ибо кесарю причитается кесарево, и негоже отдавать ему божье. Впрочем, Бог – это такая же абстракция, как время, жизнь и смерть, и потому я более не напишу о нем ни слова. Ты – мой бог, ты мой единственный свет, к тебе я стремлюсь, к тебе возвращаюсь и буду возвращаться всегда, насколько далеко ни увела бы меня моя извилистая дорога.

Ты знаешь, Рут, порой я сержусь на твой семейный прагматизм, на твои попытки задержать меня, остановить – но я знаю, что ты всегда отпустишь меня, если я попрошу, потому что понимаешь меня много лучше других и знаешь, что если я соглашаюсь остаться дома, я, скорее всего, лгу и тебе, и самому себе. Выходя за меня замуж, ты знала, что я – таков, что когда передо мной не стоит вызов, я ощущаю себя пустым; таким вызовом была ты на том самом памятном обеде, когда такая милая, светлая, смотрела на меня с другой половины стола и улыбалась. Завоевав тебя, я принял новый вызов.