Момент - Дуглас Кеннеди

Я уже исписал четыре страницы и успел выкурить две самокрутки, когда услышал, как открылась дверь. Вошла Петра. Она была все в том же твидовом пальто, джинсах и вязаном коричневом кардигане поверх белой футболки. Хотя она и выдавила из себя улыбку, стоило мне подняться, чтобы поцеловать ее, как она тотчас увернулась, чтобы мой поцелуй не коснулся ее губ, а приземлился на щеку. Заглянув в ее глаза, я сразу понял, что у нее был очень плохой день.

— Извини, что опоздала, — сказала она.

— Ты совсем не опоздала. Я вообще боялся, что ты не сможешь выбраться.

— Я же сказала тебе, что приду.

— Да, но, когда я днем был на радио, Павел обмолвился, что ты нездорова.

— Ты не сказал ему, что мы встречаемся вечером?

— Конечно нет.

— Извини, пожалуйста. Просто… знаешь, он мне не нравится. Поэтому я не хочу, чтобы он знал, чем я занимаюсь в свободное от работы время.

— Не бойся, он ничего не знает. Но как ты себя чувствуешь? Я хочу сказать, что, если тебе нездоровится, мы можем перенести наш ужин на другой вечер.

— Ты очень добр. Но я здесь потому, что хочу быть здесь. И потому, что могу быть здесь. А несколько часов назад… в общем, тогда все было не очень хорошо.

— Ты меня пугаешь.

— Ничего серьезного. Просто… жизнь. И я бы чего-нибудь выпила.

Я сказал, что официант предлагал нам «Просекко» за счет заведения. Петра кивнула в знак согласия, достала из сумки пачку «НВ» и закурила. Она рассказала, что проснулась сегодня утром с таким ощущением, будто ей проткнули острой иглой роговицу левого глаза; боль была настолько мучительной, что она даже не смогла доползти до аптечки в ванной, где хранились ультрасильные таблетки, которые ей прописал доктор на случай таких жестоких приступов.

— Они случаются лишь раз, от силы два в год, — сказала она.

Приступ приковал ее к постели на целый час. Когда боль утихла на несколько минут, равновесие восстановилось, и ей удалось добраться до аптечки. Через полчаса после приема спасительного лекарства стало легче.

— Ну вот, теперь, когда я утомила тебя страшилками о своей термоядерной мигрени, ты, наверное, думаешь: боже, эта женщина еще и больна на голову.

— Я просто радуюсь, что тебе стало легче.

— Ты очень милый.

— Это для тебя проблема? — рассмеялся я.

— Просто… необычно. И заставляет задуматься, как ты справляешься со своей темной стороной.

— Откуда ты знаешь, что у меня есть темная сторона?

— У каждого в душе есть тайники. Особенно у писателей. Но вот что меня заинтриговало в твоей книге… как тебе удается увлечь читателя не только Египтом, но и историями тех людей, которые встречаются на твоем пути. Ты замечательно рассказываешь эти истории, с душой. Особенно мне запомнилась та молодая женщина — преподаватель университета, — с которой ты познакомился в каирском автобусе. Она потеряла мужа и трехлетнего сына в автокатастрофе. Знаешь, ты заставил меня прослезиться. Но, дочитав книгу, я поймала себя на том, что почти ничего не узнала о самом авторе.

— В том-то и смысл, поскольку моя маленькая жизнь для меня не так интересна, как жизнь окружающих.

— Надеюсь, ты не всерьез говоришь о своей «маленькой жизни»?

— Возможно. Но в любом случае, читатель, который берет в руки трэвелог о Египте, не хочет знать историю несчастливого брака моих родителей.

— Это был несчастливый брак?

— Мы поговорим об этом как-нибудь потом.

— Почему не сейчас?

— Потому что мне не хочется утомлять тебя…

— …подробностями твоей «маленькой жизни»?

— Именно.

— Но мне интересно…

Нам принесли два бокала «Просекко». Она чокнулась со мной.

— Ты вчера позволил мне выговориться… теперь твоя очередь. Ты здесь, в Берлине, только чтобы написать книгу, или сбежал от чего-то?

Я попросил у нее сигарету. Она подтолкнула ко мне пачку.

— Последнее желание перед казнью? — пошутила она.

— Мне просто не хочется грузить тебя личными проблемами.

— Я тебя спрашиваю, потому что мне это интересно, Томас. Боже, неужели мы оба наделены природной скрытностью, ja?

— Меня это устраивает.

— А меня устроит, если ты расскажешь, почему брак твоих родителей был несчастливым.

Я прикурил и глубоко затянулся сигаретой. Почему я так нервничал? Возможно, потому, что Петра была права — я держал свое прошлое в себе. Фитцсимонс-Росс не раз сетовал на то, что я совсем о себе не рассказываю. Даже со своими бывшими девушками я был не слишком откровенен. Но сейчас, рядом с этой женщиной, которой я был так очарован — и которая, как и я, неохотно говорила о себе, — на меня накатило странное чувство, сродни прозрению, и я подумал: если ты не доверишь ей свое сокровенное — те страхи и сомнения, что мучают тебя и делают тем, кто ты есть, — никакого будущего с ней не будет. Так что рискни, откройся и впусти Петру в свое прошлое.

И я начал говорить. О страданиях своей матери, о бесконечных ссорах родителей, постоянно напоминающих друг другу, что вместе их держит только ребенок… о том, как, проникаясь этим сознанием, мне хотелось сбежать далеко-далеко. Уже в последние годы учебы в старшей школе я все чаще уходил из дому, выходные просиживал в кино и театрах, в книжных магазинах, привыкая к одиночеству.

— А твои родители, они никогда не предлагали проводить время en famille[70]?

— Да нет. К тому времени они уже практически жили каждый своей жизнью. Отец пропадал в «командировках» на уик-энд… как я теперь понимаю, так назывались его свидания с подружками, которых у него было не счесть. Изредка он оставался в городе и тогда приглашал меня в кино или пообедать в итальянском ресторанчике. Надо отдать ему должное, он никогда не был диктатором или одним из тех, кто предпочитает политику кнута без пряника, каким был его собственный отец. Наоборот, когда мне исполнилось шестнадцать, он дал мне мою первую сигарету и первый бокал вина, сказав, что я должен научиться пить и курить правильно.

— Настоящий мужчина.

— Он таким и был, но только не в отношениях с моей матерью. Она превратила его жизнь в ад, и он сделал ее такой же несчастной. При этом им не хватало духу поступить разумно и разойтись.

— Очень похоже на историю моих родителей.

— Они были несчастливы?

— Не совсем так. Они, казалось, приспособились друг к другу, нашли способ сосуществования. Я знаю, что у моего отца была другая женщина, она работала на DDR Rundfunk в Халле. Точно так же и у матери был роман с директором средней школы, где она преподавала. Я случайно узнала об этом, когда однажды шла домой, чуть срезав путь, и увидела маму в его объятиях на переднем сиденье «трабанта» — как директор местной средней школы, как член партии, он мог без очереди получить машину мечты…