Короли океана - Гюстав Эмар

– Вы много плавали по морям, сударь, так что же вас поразило больше всего на свете?

– То, что я наблюдал однажды в Мессинском проливе[40], почти в виду Реджо.

– И что же это было?

– Странный мираж, не сравнимый ни с чем другим, местные еще называют его Fata morgana[41].

– Какое любимое ваше имя состоит из двух гласных и трех согласных букв?

– Астор.

– Я не стану больше злоупотреблять вашей любезностью, сударь, – меня зовут Онцилла, а это мой друг Кеклик. Капитан Астор Босуэлл, соблаговолите же оказать нам честь и занять место за нашим столом. Взаимное представление прошло по всем правилам – теперь мы знаем друг друга, как старые друзья.

– Что скоро и случится, как я надеюсь, господа. Со своей же стороны, я целиком и полностью готов оделить вас моей дружбой. Скажу прямо, она уже ваша.

– Вы слишком добры к нам! – отвечал Онцилла.

Обменявшись рукопожатиями, они втроем сели рядышком за стол, раскурили трубки, наполнили стаканы и сдвинули их в порыве душевного единения.

Между тем, невзирая на видимую теплоту и непринужденность в обхождении, они украдкой, внимательно присматривались друг к другу, из чего следовало, что тревога и недоверие еще не до конца покинули их души.

Онцилле и Кеклику, о которых уже шла речь в одной из предыдущих наших глав, было как будто лет по сорок пять – пятьдесят, притом что в возрасте их разделяла разница в год-два. Между ними замечалось до того поразительное сходство, что, отбросив настойчивое запирательство обоих, их вполне можно было бы принять за братьев: тот же овал лица, то же подобие черт; то же насмешливо-жесткое выражение глаз. У обоих были светлые волосы, ладное сложение, элегантные манеры в разговоре и общении; казалось, они оба обладали одинаковой гибкостью тела и невероятной физической силой. В довершение столь удивительной схожести был у них и одинаковый взгляд, и настолько похожий тембр голоса, что, слушая одного, можно было запросто ошибиться, подумав, что говорит другой. Единственная разница между ними заключалась в том, что один держал голову прямо, смотрел вызывающе, говорил отрывисто и двигался резко, в то время как от другого исходили мягкость и смирение; он робко опускал глаза или глядел будто с неосознанным изумлением на жизнерадостные, смеющиеся милые лица, мелькавшие перед ним и премного его удручавшие, притом что вся его натура излучала самое откровенное простодушие и глубочайшее презрение ко всему мирскому, – казалось, он только и помышляет о том, чтобы уединиться в каком-нибудь отдаленном монастыре и замаливать там свои прегрешения.

Он был самым опасным из этой парочки, оттого-то, хоть сам он и назвался Кекликом, желая, наверное, подчеркнуть незапятнанность своей души, буканьеры окрестили его меж собой Шакалом.

С первым ударом стоявших на тумбе часов, начавших отбивать десять, Босуэлл, решив, что пора бы закругляться, осушил свой стакан и обратился к Онцилле.

– Скажите, дружище, – бросил он, – не кажется ли вам, как и мне, что пришло время отложить трубки и отставить ликеры и поговорить о вещах серьезных, хотя бы минут пять?

– И то верно, – согласился Онцилла. – Мы совсем забыли про поздний час и что так и не обмолвились о том, ради чего здесь собрались. Главное сейчас – договориться раз и навсегда.

– Говорите, уважаемый, – простодушно молвил Кеклик, – мы слушаем.

– Ладно, господа, я готов открыть все свои карты, поскольку, как вы сами же сказали, главное сейчас – договориться. Дело, о котором идет речь, сопряжено с немалыми трудностями. И посему прошу для начала уделить мне несколько минут внимания…

Однако ж продолжать ему не случилось. В это мгновение дверь отворилась, и в проеме показалась прелестная девушка с безмятежной улыбкой на устах. Трое собеседников, потревоженные так внезапно, невольно обернулись.

И при виде столь чудесного явления у них только вырвался удивленный, а вернее, изумленный возглас, ибо они не могли взять в толк, откуда взялось это ангельское создание.

В те времена на Санто-Доминго рассказывали одну необыкновенную историю. Истории этой было уж лет пятнадцать. Со временем она обратилась в предание. Вот она во всей своей незамысловатой и жуткой простоте. Изменить же в ней хоть слово означало бы погрешить против истины.

Итак, мы взяли этот рассказ из покрытого пылью, наполовину источенного червями фолианта, почерпнув из него главные события нашего повествования.

Год 1659 запечатлелся в памяти моряков и обитателей американских колоний как самый зловещий.

Что верно, то верно, в тот роковой год материковое побережье от мыса Рей, на краю Ньюфаундленда, до мыса Сан-Роки, на берегах Натала, и все острова, столь причудливо разбросанные в этой части Атлантики и при входе в Мексиканский залив, то есть на протяжении многих тысяч морских миль, опустошались шквалами, бурями, ураганами, наводнениями и циклонами – не считая извержений вулканов и землетрясений, будто в дополнение к означенным страшным бедствиям, погубившим тысячи людей, – которые сровняли с землей цветущие города и нанесли везде и всюду невосполнимый ущерб.

Природные напасти, против которых бессильны любые средства защиты, посеяли суеверный страх среди многострадального местного населения, потерявшего все безвозвратно и изрядно поредевшего. Беды человеческие были столь невыносимы, что люди лишились всякой надежды; им недоставало сил жить дальше, и они блуждали, точно неприкаянные дикие звери, без цели и помыслов, среди неприглядных руин своих жилищ.

Как раз весной того года ураганы свирепствовали с невиданной дотоле силой по всему американскому побережью, и особенно на островах.

Месяца полтора бури едва ли не беспрерывно обрушивались с таким неистовством, что иные низкие острова почти полностью ушли под воду.

Пять дней кряду ужасающий ураган терзал остров Санто-Доминго, с яростью вгрызаясь в его берега; циклон метался над саваннами, круша и переворачивая вверх дном все подряд; дома и хижины обращались в пыль; вековые деревья, вырванные с корнем, точно жалкие тростинки, рассеивались по всей округе; из таинственных горных недр доносился утробный гул, сливавшийся с оглушительными громовыми раскатами; убеленные пеной валы высотой с горы накатывали с ошеломляющей быстротой, разбиваясь о берег со страшным ревом, подобным грохоту пушечной батареи, а после откатывали назад, увлекая за собой все, что было у них на пути; суда, унесенные безжалостными волнами, потом приносило обратно, и они с неслыханным грохотом разбивались в щепки о прибрежные скалы.