В пучине Русской Смуты - Максим Зарезин

В свое время Лев Гумилев ввел в научный обиход понятие «антисистема», под которым он подразумевал этническую общность, материальная и духовная основа которой противоположна мировоззрению и стереотипам поведения суперэтноса, в поле притяжения которого она существует. Стоит вспомнить, что в 60–70-х годах на Западе широкое распространение получила «теория аутсайдеров» Герберта Маркузе, согласно которой ударной силой революционных движений являются национальные и сексуальные меньшинства, безработные и прочие группы, как бы стоящие за чертой общества и агрессивно по отношению к нему настроенные.

«Аутсайдеры», «ассимилированный интернационал», «антисистема»… А ведь можно еще вспомнить «малый народ» О. Кошена, «маргинального человека» В. Хартмана, «периферийные группы» Ф. Фюрстенберга. Разные мыслители в разные годы в разных странах высказывали идеи, во многом перекликающиеся. Недавно социолог Павел Крупкин предложил для обозначения обособленной группы населения, запрограммированной на революционное переустройство действительности использовать термин «национальный коагулят».

«Характерной чертой коагулята является нелояльность существующим порядкам, — отмечает исследователь. — При этом данное отрицание не ограничивается лишь существующим Политическим, а распространяется и на другие стороны жизни страны — на культуру, традиции, религию и прочее. Эти люди четко выделяют себя из нации, претендуя на монопольное владение истиной… К тому же это обычно сторонники какого-либо большого утопического социального проекта всеобщего переустройства жизни общества, не склонные ни к каким компромиссам».

Какой след подобные группы оставили в истории России?

Вспомним классика… В 1913 году Владимир Ленин публикует работу «Роль сословий и классов в освободительном движении», в которой анализирует эту проблему, опираясь на статистические данные о лицах, привлеченных к ответственности за государственные преступления. Оказывается, что в этой категории преступников доля мещан и крестьян, в период 1827–1846 годов составлявшая меньше четверти, в 1905–1908 годах выросла до 88 процентов. На этом основании Ленин делает вывод о демократизации освободительного движения, который, на первый взгляд, трудно оспорить. Однако когда здесь же он дает «разбивку» по роду деятельности, то оказывается, что среди осужденных по «политическим» мотивам сельским хозяйством занимается менее четверти.

Ильич признается, что крестьянство, составляющее громадное большинство россиян (а в 1913 г. в империи сельских жителей было 82 процента), играет малозначительную роль в революционном движении. Примечательно, что в то же время мещане и крестьяне составляли 99 процентов участников контрреволюционных погромов. И Ленин, столько сил отдавший борьбе с Союзом русского народа, признавался не без зависти, что в черносотенстве «есть одна чрезвычайно важная черта… — темный мужицкий демократизм, самый грубый, но и самый глубокий».

Ленина радует другое — растущая революционная активность пролетариата, но мог ли он выполнить ту историческую миссию, которую ему приписывают, если в период между первой русской революцией и мировой войной рабочий класс составлял 9 процентов городского населения, или 1,6 процента всех жителей империи. Притом сам пролетариат был весьма неоднороден. Сергей Степанов, автор исследования «Черная сотня в России», приходит к выводу, который кажется ему парадоксальным: идеи крайне правых охватывали подножие и верхушку пролетариата — неквалифицированную массу и «рабочую аристократию». Но с точки зрения этнической мутации, это явление как раз объяснимое и даже закономерное: пролетариат в сжатый исторический отрезок претерпел те же метаморфозы, что и казачество в течение трех столетий.

Вспомним: если донские казаки составляли ядро антигосударственных восстаний Болотникова и Разина в XVII веке и еще в начале XVIII века — Булавина, то спустя немногим более полувека донцы не поддержали более «молодое» яицкое казачество, возглавляемое Пугачевым. К этому времени донские казаки прошли период отрицания ценностей российского суперэтноса, у них устоялся свой быт, появились свои традиции.

Теперь же вспомним, что большинство неквалифицированных рабочих — это вчерашние крестьяне, которые еще не порвали ни духовной, ни родственной связи с родной деревней. Потому в основном и придерживаются консервативных воззрений. Со временем вчерашний подмастерье теряет связь с прошлым, остается один на один с незнакомой чуждой средой. Не удивительно, что государство, общество кажутся ему врагами и разрушительные идеи легко находят у него отклик. «У этой пришлой, крестьянской чернорабочей массы, составляющей почти две трети столичного населения, нет здесь ни оседлости, ни своего хозяйства с его запасами и подспорьями, нет, словом, дома, а главное, у нее нет здесь той общинной солидарности, взаимной поддержки и самопомощи, которые более или менее обеспечивают от сумы и крайности, поселян, живущих в деревне… „Корни“ его остались в деревне, а в столице, попав в среду подобных себе, таких же залетных птиц, он смешивается с ними лишь механически: все они друг другу чужие; в то же время они чужаки для города и город, для них — чужой», — писал в конце XIX века журналист и социолог В. О. Михневич. И все-таки часть этой массы находила свое место в жизни, переходя в разряд высококвалифицированных рабочих, которые постепенно, обзаведясь семьей, хозяйством, крепко вставали на ноги. Это своего рода модель «зрелого» казака, которого трудно увлечь на путь ниспровержения.

«.. Еще в школе читал в учебнике истории, что русскую революцию подготовили социальные противоречия и сделали солдаты петербургского гарнизона. Не верь!.. Революцию сделали кавалеры ордена Анны третьей степени, мечтавшие о второй, штабс-капитаны, до глубины души оскорбленные тем, что Петр Петрович уже капитан, учителя математики, презиравшие математику и всем сердцем любившие что-нибудь другое, судебные следователи, страстно мечтавшие послезавтра быть прокурорами…» — писал в «Письмах к внуку» поэт-белоэмигрант Иван Савин. Впрочем, любая революция движется мириадами неудовлетворенных тщеславий и уязвленных самолюбий — русская не исключение. Но крах империи приближали люди вполне успешные, стоявшие на вершине социальной пирамиды. Как утверждал великий князь Александр Михайлович, «трон Романовых пал не под напором Советов или юношей-бомбистов, но под натиском носителей аристократических фамилий и придворных званий, банкиров, издателей, адвокатов…» Если мемуарист преувеличивает, то самую малость. Судя по воспоминаниям знаменитого эсера Бориса Савинкова, боевикам-террористам активную помощь оказывали видные журналисты, адвокаты, инженеры. Содействовать бомбометателям в организации покушения на великого князя Сергея Александровича вызвался некий князь NN. (Савинков опубликовал мемуары до революционных потрясений 1917 года, и потому фамилий своих неизвестных полиции сообщников не называл.) Этот «выхоленный крупный румяный и белый русский барин», видный кадет в скором будущем, ничтоже сумняшеся утверждал, что убийство члена императорской фамилии есть «акт первостепенной политической важности». Ведущая роль образованного класса — от аристократии до разночинной интеллигенции — в российском демократическом движении общеизвестна. Но чем была вызвана патологическая ненависть к самодержавию, охватившая весь образованный класс — от телеграфистов и учителей гимназии до завсегдатаев светских салонов? Чтобы найти ответ на этот вопрос, вернемся в Петровскую эпоху, когда от русского суперэтноса откололся, по выражению Достоевского, «совсем чужой народик». Уже в 20-е годы нашего века философ Георгий Федотов уточнял: «Петру удалось расколоть Россию на два народа, переставших понимать друг друга, — собственно русский народ и противостоящий ему образованный класс».